Современная повесть ГДР

— Если это очень сложно, тогда не надо, — услышала Элизабет.

— Сейчас все будет готово.

Она была рада, что у нее есть повод уйти на кухню. Ей стала в тягость эта женщина, которая делает вид, будто совершенно спокойна, а сама то и дело гасит одну недокуренную сигарету и тут же берется за другую. Блузка в тон юбки, юбка в тон блузки, жалкое лицо, лак на ногтях, усталые глаза. Как-то не вяжется одно с другим. Она, верно, принимает таблетки, подумала Элизабет, а теперь еще кофе, нехорошо, нехорошо. Впрочем, какое ей дело, пусть глотает любую дрянь, и сколько захочет.

В маленькой квартирке стало очень тихо. Только из крана капало, а потом засвистел чайник.

Беттина Хербот пошла за ней на кухню.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Вам покрепче?

— Да, пожалуйста. — И, чуть помолчав: — Мне дали адрес в общежитии. Я думала, ваша дочь здесь.

— Вы просто ищете своего мужа!

Элизабет рывком распахнула дверь в спальню и в ванную.

Гнев, беспомощность и отчаяние заставили ее делать такие резкие движения.

Беттина Хербот выпила кофе и снова закурила.

— Ради него я забросила все: учебу, друзей, — все. Я отвратительно себя веду, я сама понимаю, что отвратительно.

Элизабет взглянула на нее.

— Я ничего об этом не знала. — У нее было такое чувство, словно она должна оправдываться перед гостьей. — Вот глупая девчонка, — сказала она, — вот глупая.

Она тоже чувствовала себя обманутой. София, откуда же тогда взялась София? И вообще, я слишком много ей спускаю, верю во все, что она наговорит.

Впрочем, что ж ей еще оставалось делать? Дети давно переросли ее, говорят слова, которых она не понимает, и она гордится, что у нее такие умные дети. Тайком она даже купила словарь, но и со словарем разговоры, которые вели между собой Ганс и Маша, не становились для нее понятнее.

— Я пошла на это только ради детей, — сказала женщина.

Вот тут Элизабет вполне могла ее понять. Да, да, ради детей приходится многое сносить, хотя «спасибо» от них потом не дождешься. Ей сообщили далее, что в семействе Хербот два мальчика — семи и девяти лет, что оба они всем сердцем привязаны к детям, и муж и жена, и что просто страшно себе представить, как все это рухнет из-за какой-то глупой интрижки. В слово «интрижка» Беттина Хербот вцепилась, будто клещами, а Элизабет оно очень рассердило. Что за вздор: «ради него забросила»? Может, и не забросила вовсе, а просто не потянула, и замужество пришлось ей очень кстати. Приехала небось на красной «Ладе», и дом у них тоже наверняка есть. «Глупая интрижка» — ее Маша выше этого! Она подыскивала слова, чтобы достойно возразить, но ничего подходящего не нашла. Тогда она поднялась и сказала:

— Вы уже видели, здесь его нет.

Ох уж эти важные господа, подумала она после того как Беттина Хербот ушла, спесивые важные господа! А еще она подумала, что слишком поздно приходят ей на ум правильные слова.

Еще до конца дня Элизабет поехала в общежитие, но там никто не знал, куда делась Маша. В конце недели она уложила вещи и ушла. Все думали — домой. Элизабет хотела поговорить с Гансом, но тот уехал на совещание в Берлин. Регина старалась, как могла, успокоить свекровь:

— Сейчас на это смотрят не так, как раньше.

— У него дети.

— И тем не менее.

Откуда ей знать, каково это — поднимать детей одной, без отца, подумала Элизабет.

— За все приходится платить, — сказала она, — рано или поздно платит каждый, и никому от этого не уйти.

— Ты ничего не можешь изменить.

— Маша — моя дочь.

— А изменить ты все равно ничего не можешь.

Предложение Регины заночевать в городе Элизабет не приняла. Она хотела вернуться в деревню, там она чувствует себя лучше. Она поцеловала маленького Пабло и ушла.

Ночью она не могла уснуть, приняла одну таблетку, потом другую. Утром пришло письмо от Якоба. Оставил бы меня в покое, подумала Элизабет. И, не прочитав, подложила письмо к остальным. А где-то ближе к середине дня она поехала в общежитие по второму разу. Маша все еще не появлялась. У Элизабет сильно разболелась голова. На вокзале она выпила чашку кофе, и ей стало немного легче. Потом она снова пошла к Регине, и Регина снова посоветовала ей не принимать всю эту историю так близко к сердцу, не ближе, во всяком случае, чем принимает сама Маша.

— Она не сдаст экзамен, и ее выгонят из университета.

Регина не могла удержаться от смеха. Вот уж много шума из ничего.

— Мы все не святые, ты ведь тоже не святая.

Эти слова больно задели Элизабет. Она пожалела, что рассказала невестке про Якоба Алена. У нас совсем другое дело, подумала она.

— Мама, не выставляй себя на посмешище, — сказала Регина на прощанье. — Маша давно уже не держится за твой подол.

Воздух тяжело висел над городом. В такую погоду у Элизабет отекали ноги. Она хотела вернуться домой, но на вокзале передумала, взяла такси и велела шоферу заехать на комбинат. Она хотела сказать Херботу, что так поступать нельзя, ни из-за детей, ни из-за Маши. Счастья это не принесет никому, можно убедиться на множестве примеров. Но на комбинате она застала только Херботова заместителя, долговязого молодого человека, который чем-то напомнил ей сына. Он пригласил ее к себе в кабинет, а она шла и думала: о чем же это я буду с ним говорить? Ей захотелось уйти. Оба растерянно стояли друг против друга, и вдруг силы оставили ее и уши у нее заложило.

Он увидел, как побледнела женщина, придвинул ей стул и принес стакан воды.

— Уже прошло, — сказала она.

Ей было стыдно сидеть в таком жалком виде перед молодым человеком, который решительно не знал, как ему держаться. Она подумала, что и вообще было глупо приходить сюда. У меня личный вопрос, сказала она, и не очень важный, еще успеется. Элизабет подняла глаза на молодого человека, тот стоял перед ней в таком смущении, словно она застала его за чем-то недозволенным, и вдруг у нее возникло подозрение, что на комбинате все гораздо лучше осведомлены про Машу, чем она, родная мать. Она встала и, не промолвив больше ни слова, вышла из комнаты.

Элизабет долго и бесцельно слонялась по улицам. Она была уверена, что с каждым шагом наделает еще больше ошибок, но не знала, как же ей теперь быть. Она жалела, что уже нельзя посоветоваться с доброй старухой, с бабушкой. Уж у ней-то наверняка оказалось бы в запасе подходящее к случаю решение. Но бабушки давно не было на свете, и у Элизабет Бош вдруг мелькнула мысль, что, может, не так уж и плохо уйти вослед. Мир обойдется и без нее.

На Якоба Алена напала странная болтливость. Так, во всяком случае, расценивали эту перемену его товарищи в порту. Вообще-то он и всегда был какой-то странный. Они, например, никак не могли себе объяснить, с чего это Якоба вдруг потянуло на политику, его, который отродясь ничем не интересовался, кроме почтовых марок да небольшого участка на берегу Эльбы. Теперь его просто распирало от слов, плотина молчания была прорвана. В утренний перерыв, в обеденный перерыв, на профсоюзном собрании. Со стороны смешно было глядеть, как он горячится, выступая за мир, осуждая все и всяческие агрессии. От них в итоге всегда страдает маленький человек. А он, Якоб, в конце концов имеет право на кусочек счастья, который не сможет отобрать у него никто из высокого начальства. Вот как обстоят дела, и вот за что надо бороться. Подобные речи в его устах вызывали улыбку даже у тех, кто был с ним согласен. Уж не заделался ли он коммунистом, однажды спросили у него, и Якоб ответил: «А почему бы и нет?»

Брат по-прежнему наседал на него, уговаривал продать домик на берегу Эльбы и вложить вырученные деньги в его дело, в автопокрышки. Сообща они смогут основать большое предприятие. В свое время Якоб отверг предложение брата как совершенно неприемлемое. Теперь же он вызвал маклера, чтобы расспросить о предположительной стоимости участка и дома. Маклер перво-наперво сказал, что ценность представляет сам участок на берегу, а не домик. Любой покупатель его для начала снесет. Конечно, он не может назвать сейчас окончательную сумму, но, если дело сладится, Якоб не будет знать забот до конца своих дней. Якоб сказал, что ему надо все тщательно продумать и взвесить. Стоило только представить себе, что придется жить вдали от моря, в буроугольном районе либо среди высотных домов Западного Берлина, как на ум приходило множество поводов не проявлять излишней поспешности. Да и чего ради спешить?