Современная повесть ГДР

И вот я сижу в свободные часы в третьей комнате, и две сырые стены сверкают, и через два часа работы меня просто скручивает от холода. А печатать в перчатках я не могу, я ведь уже вам говорил, что перчаток у меня нет. Возле керосинки я снова оттаиваю и даже могу поговорить с сыном. Выясняется, что у меня не хватает слов, чтобы вести с ним долгие разговоры. Жена начинает упрекать меня, и я бываю рад-радехонек, когда через полчаса могу вернуться к себе в кабинет, чтобы там расстучать на машинке остаток той веры, которую еще испытывает ко мне эта женщина, ибо она права, твердят мои добропорядочные соседи, она права, распевает хор самодовольных обывателей и толкает меня в пучину вины, и рядом нет никого, кто поддержал бы меня или хотя бы понял, что с помощью своего абсурдного занятия я стремлюсь обеспечить своей семье более сносные условия жизни.

Неподалеку от нашей барачной слободки за дощатым забором под высокими дубами и тополями лежит городская бойня. Каждое утро оттуда доносится до нас рев скотины, и рев этот завершается глухим ударом, а удар в свою очередь сменяется вторым, третьим, двадцатым, двадцать пятым ревом, и каждый рев завершается этим тупым ударом, который производят обухом топора по коровьему загривку.

Потом раздается пронзительный визг свиней. Визг завершается ударом еще более приглушенным, а приглушенней он потому, что у свиньи загривок много жирней. «Му-му», — говорит наш ребенок, когда исполненный смертельного страха рев доходит до нас, и еще он говорит: «Бух! Умер», когда раздается тот глухой удар, и такое же объяснение он дает, когда забивают свиней. Черт знает, откуда это ему известно, не иначе рассказала фрау Шнапауф из соседнего барака, старая фрау Шнапауф, которой подбрасывает мальчика жена, когда погода слишком плоха и нельзя взять его за покупками. Так или нет, но мальчик успел услышать, как умирают тысячи животных, прежде чем смог увидеть и погладить хоть одну свинью или корову, предсмертный рев для него все равно что вой пожарной сирены или бой часов на башне, который при благоприятном направлении ветра доносится и к нам.

Всего ужаснее, когда умирают ягнята. Они кричат, словно взывают о помощи, и крик их обрывается без завершающего удара, но мы-то знаем, что ягненку просто перерезали горло, и во мне невольно всплывают воспоминания из времен моей фермерской деятельности, поэтому я знаю также, что теперь кровь течет сквозь густое руно у него на горле, капает на цементный пол бойни, и я воспринимаю как великое благо, что овец забивают всего один раз в неделю.

Я могу получить на бойне почасовую работу, после фабрики, вечером, могу грузить очищенные кости и требуху. Самодовольные пролетарии из моего окружения, которые поставили себе целью превратить меня с помощью язвительных речей в добропорядочного отца семейства, никак не могут уразуметь, почему я не устраиваюсь на это место, да еще рядом с домом, и почему я не набрасываюсь на кости, а вместо того бездельничаю и ради собственного удовольствия перевожу бумагу и ленту для машинки. Они все основательнее убеждают меня, что я человек неполноценный, и я вынужден, бог весть почему, согласиться с их определением. Я в упор не вижу объявление на воротах бойни, где срочно требуются рабочие для уборки двора.

Когда, сидя за машинкой, я набрасываю на себя бракованное пальто дедушки, я высиживаю на полчаса больше. Потом я вспоминаю, что в нашей деревне среди вересковой пустоши у меня еще вроде бы осталась куртка. В свое время мать сшила мне ее по выкройке из «Модного журнала Фобаха для немецкой семьи». Когда я был в шестом классе, куртки считались последним криком моды. Мать даже пришила к ней воротник из шкурок двух серебристых кроликов собственного завода. Речь шла о потомках серебристых кроликов старого почтальона Андерса из Гродока, Андерс давно умер, но воротник куртки и серебристые кролики — вот два предмета, которые уводят мои мысли вспять и заставляют меня думать о нем, хоть он давно уже умер.

Когда в деревне мне довелось впервые надеть эту куртку, по словам дедушки, я стал похож на сына Вендланда, нашего помещика. Интересно, на кого я похож теперь.

Итак, я прошу выслать мне куртку. Воротник превратился в моль, моль улетела, остатки я спарываю, а куртку поддеваю под пальто, после чего могу сидеть за машинкой до полного окоченения еще на полчаса больше.

Человек, которым я сейчас занят, успел тем временем выдрессировать тринадцать своих догов. Они умеют делать все, что полагается делать в цирке лошадям. Я надеваю на них роскошную сбрую, не прилагая к этому чрезмерной фантазии, поскольку могу описывать морозное сверкание моих стен. Одним словом, все имеет свою хорошую сторону.

Я очень выкладываюсь, работая над романом, выкладываюсь, сколько хватает сил, пока я пишу, наступает весна, за весной лето, теперь я могу экономить время, которое уходило прежде на оттаивание, и, сам того не желая, становлюсь вполне приемлемым соседом для породы самодовольных пролетариев, поскольку беру на конец недели почасовую работу в одном садоводстве, чтобы подзаработать денег на билеты в кино для моей жены и таким путем поддерживать в ней хорошее расположение духа, ведь, когда я пишу, я для нее все равно что в отъезде, и она сидит на кухне, будто жена моряка, и ждет моего возвращения. Короче, я просто обязан как-то вознаградить ее за это ожидание, и я вознаграждаю, всего лучше — билетами в кино, ибо она верит в кино и упорно ждет, что такое же счастье, как то, которое разыгрывают перед ней киногерои, однажды придет и к ней и что при своей красоте она просто заслужила его. Я же в ее отсутствие наслаждаюсь возможностью писать, и никакие волны беспокойства и недовольства не проникают ко мне сквозь стены.

Как-то днем я возвращаюсь после первой смены, а навстречу мне выходит собака боксер. Собака больна, и я лечу ее в дровяном сарае, но потом моя жена продает ее за хорошие деньги, потому что вбила себе в голову мысль когда-нибудь отправиться в путешествие, как это принято у состоятельных людей, иными словами, съездить на Варту, к родственникам.

Потом я тайно устраиваю в дровяном сарае питомник, чтобы выращивать там на продажу подопытных кроликов и тем самым хоть немножко улучшить свое финансовое положение, но жена с перепугу уведомляет квартирохозяина, и мне приходится всех их поубивать и выбросить в реку.

Чтобы отвлечь внимание сына от рева и ударов, которые доносятся к нам с бойни, я решаю купить ему волнистого попугайчика. Коллега, который их разводит, предложил мне одного много ниже цены. Я раздумываю, удастся ли мне отложить деньги также на клетку и на корм, и прихожу к выводу, что не удастся. Но какая радость — у нас на кухне заводится певчая птичка, которая сама себя кормит и вдобавок совершенно задаром, то есть сверчок. Норкой ему служит дыра за плинтусом у керосинки, там, перед входом в свою норку, он сидит и распевает. Слушай! Слушай! — говорит наш мальчик и сидит очень тихо и учится слушать. Наша птичка-певунья, наш сверчок, преданный нам, он все распевает, и мне уже мнится, будто сама богиня романистов ради меня сунула его за плинтус. Да почему бы такой богине и не существовать на самом деле?

Но супругу мою пение сверчка по временам раздражает, особенно если она сама напевает мелодии, которые приносит домой после очередного похода в кино, и лязгом кочерги она загоняет нашу земляную птичку обратно в норку.

Мне хочется думать, что хоть самую малость из песен сверчка вобрал в себя мой роман. Я мог бы даже проверить, так ли это. Роман лежит в моем архиве, но времени у меня нет, надо писать дальше. Писать сейчас, писать всегда.

Работая над последней главой романа, я уже не жил с той женщиной, которая сейчас предпринимает рискованную попытку стать американкой. Я переехал в другой городок, хотя работал по-прежнему на той самой фабрике химического волокна, о которой я вам уже рассказывал.

Свой роман с сенсационным названием Тринадцать догов я в то время никому не предлагал. От этого поступка меня удержал один человек, индус по национальности, фамилия у него была Тагор, а имя его мой полусорбский язык выговаривал лишь с большим трудом: Рабиндранат. Ударение я делаю на последнем слоге, а попалось оно мне первый раз на глаза в тогдашней газете «Берлинер моргенпост». Я учился в гимназии в Гродке, и мы лишь косвенно принимали участие в том, чем они там занимаются, в Берлине. Чтобы съездить и посмотреть собственными глазами, у меня не было денег. Между прочим, теперь я нахожусь точно в таком же положении, с помощью телевизора я могу заглядывать через стену, в западную часть Берлина, а телевизор для меня все равно что тогдашняя «Берлинер моргенпост». Чтобы съездить и посмотреть, у меня нет не только денег, но и высочайшего разрешения. Коль скоро жизнь высадила меня в этой Германии, я никогда не предпринимал сколько-нибудь серьезных попыток сдвинуться с места и выбраться за пределы моей малой родины. У меня и охоты-то никогда не было. Видно, этот клочок Центральной Европы принадлежит мне, а я принадлежу ему. Видно, я нужен ему, а он нужен мне, и чем старше я становлюсь, тем больше в этом убеждаюсь.

В те времена Тагор с длинной бородой и длинными волосами, в просторном индийском одеянии смиренно ходил по Берлину, насколько я мог узнать из газет от доброжелательных и недоброжелательных корреспондентов. Я все еще не знал, правильно ли произношу его имя с ударением на последнем слоге. Ни один человек в нашем городке не мог мне это сказать, а так называемое радиовещание еще только делало первые шаги. Зато сегодня я в одну минуту могу узнать, как произносится имя того киноактера, который пришел к власти в Америке.