Современная семья

Процесс покупки квартиры захватил меня полностью. Ожидания, надежды, разочарования — я перенесла все свои чувства на объявления, показы, торги, проигрыши, растущие суммы ипотечного займа, новые показы квартир, новые торги, — и вот наконец пьянящее чувство победы, мы здесь, Симен и я. В нашей новой квартире, за нашим новым кухонным столом — нам, конечно, пришлось купить новую мебель, которая сюда подходит. Мы открыли бутылку вина. После возвращения из Италии Симен не особенно давит на меня насчет алкоголя, и, хотя это беспокоит меня само по себе, до чего же все-таки усыпляюще приятно пить, пока не надоест. «Все равно ведь бессмысленно не пить целый месяц, если я точно знаю, что не беременна», — убеждала я Симена в самом начале. И беззаботно добавила: «Ну или я могла бы не пить в последнюю фазу цикла». Симен предложил нам обоим совсем отказаться от алкоголя: ни к чему рисковать, зачем мне это, если гораздо лучше быть уверенными в том, что мы все делаем правильно? «Для Ребенка», — уточнил он. И с этим было трудно спорить. «Так лучше для Ребенка», как будто он уже существовал. Мы на самом деле говорили о нем в последние полгода именно так: Ребенок, с большой буквы. Симен тоже совсем не пил из сочувствия ко мне, даже перестал покупать свой любимый сыр и не ел мясную нарезку на Рождество, и все это давило на меня еще больше. «Ешь и пей как обычно, пожалуйста, — сказала я ему после четвертой неудачной попытки. — Возьми себе большой кусок бри, мне невыносимо думать, что из-за меня ты отказываешь себе в удовольствиях». — «Но мы же вместе», — ответил Симен, продолжая соблюдать свою излишне буквальную солидарность.

Это похоже на разочарование. Я не могу радоваться квартире, столу, вину и Симену так, как я себе представляла. Слишком многое тлеет где-то в глубине, это необходимо вывести на свет, обсудить, но что-то во мне изменилось, у меня нет сил для схватки. Для того, чтобы подобрать слова. Да и не верю, что они помогут. Раньше я была абсолютно убеждена в том, что проблемы необходимо формулировать, обсуждать и таким образом обезвреживать. Лив считает, я напрасно вечно обостряю, не обо всем нужно говорить, и, наверное, она права, потому что разговаривать сейчас с Сименом о Ребенке, которого нет, или о маме с папой — скорее рискованно, чем конструктивно.

— А давай сядем на балконе? — предлагает Симен.

Идет дождь, как и во все дни после нашего возвращения, воздух и земля сырые, Осло стал серым, точно страны Восточного блока. Мы сидим у стены, укрытые от дождя балконом верхнего этажа.

— Как ты думаешь, в этом году будет лето? — спрашиваю я.

Симен вздыхает, он наверняка видит в моем вопросе метафору. Он не любит метафоры и избегает их по мере возможности в своих текстах и выступлениях. Симен обучает служащих хорошо писать и довольно много зарабатывает; его принцип непоколебим: чем проще, тем лучше, особенно в профессиональной среде. Он считает, что метафоры затемняют смысл. «Но и обогащают», — не соглашаюсь я. «Разумеется, если ты пишешь художественную литературу, — парирует Симен. — Но не тогда, когда ты пытаешься передать четкое и ясное сообщение. А у нас произошла инфляция метафор». Обычно я ловлю его на том, что это уже само по себе метафора, значит, их невозможно избежать, раз даже ему не удается.

— Нет, серьезно, я недавно читала статью о наиболее вероятной модели изменения климата в ближайшие годы, так вот у нас в Норвегии не будет ни лета, ни зимы, — добавляю я.

— Останется у нас и лето, и зима, даже если будет не так много снега и не так тепло, — возражает Симен. — Времена года зависят далеко не только от температуры.

Он прислоняется к стене и смотрит в парк. Я стараюсь придумать, что бы еще сказать такое, о чем мы смогли бы поговорить, но ничего не приходит на ум. У меня никогда не получалось непринужденно болтать, и самое тягостное, что я могу себе вообразить, — необходимость вести беседу ни о чем, чтобы скрыть красноречивое молчание, в особенности наедине с мужчиной. «Делайте паузы, используйте молчание, — внушаю я политикам на тренингах. — Не бойтесь, оно может служить более эффективным средством воздействия, чем слова». Молчание между мною и Сименом неподвластно моему контролю; едва возникнув, оно нарастает с каждой минутой.

В начале июля я получаю СМС от мамы с вопросом, поеду ли я в отпуск в наш летний домик. Она пишет «поедешь ли ты», очевидно, чтобы подчеркнуть, что все мы — независимые индивидуумы. «Мы с Сименом приедем в конце месяца», — пишу я, не задавая встречного вопроса. Но мама все равно отвечает: «А я поеду в горы». У ее сестры есть домик в Теле-марке, расположенный не так уж высоко над уровнем моря, но все мамины родственники проявляют поразительную неточность, называя горами все, что не на побережье. Я не отвечаю. По-моему, их с папой поступки выглядят слишком демонстративными. Они показывают нам, что все изменилось. И наши традиции и семейные привычки должны исчезнуть. «Вряд ли они хотят что-то продемонстрировать, — сказал мне Хокон, когда я позвонила ему несколько дней назад. — А что им еще остается делать? Суть ведь в том, что теперь действительно все должно стать по-другому». — «Не знаю, — возразила я, — просто мне кажется, они постоянно сыплют соль на рану, могли бы быть более чуткими». — «С тобой?» — спросил Хокон. «С нами», — ответила я. Хотя никто не знает, что мы с Сименом пытаемся зачать ребенка, и я сама понимаю, насколько несправедливыми и детскими выглядят мои претензии, мне все равно кажется, что все вокруг теперь должны обращаться со мной бережно. Иногда я даже думаю, как эгоистично со стороны мамы и папы разводиться именно сейчас, когда мне так трудно. Зачем они взвалили на меня и эту ношу? А потом появляется острое чувство несправедливости: они на моих глазах разрушают свою семью, в то время как я отчаянно пытаюсь создать свою собственную. Я всегда стыжусь этих чувств, стыжусь своего эгоизма, но, как бы я ни принуждала себя мыслить рационально, гнев никуда не исчезает.

«Ты разговаривала с Лив?» — пишет мама десять минут спустя, не дождавшись моего ответа. Я с возмущением смотрю на экран телефона, осознавая, что с самого начала мама хотела спросить именно об этом. «Нет, — отвечаю я. — Позвони ей, пожалуйста, сама». Мама до смерти боится вторгаться в то, что она называет личным пространством Лив, ведь Лив такая впечатлительная. Мама трясется над Лив, сколько я себя помню, и она никогда не пыталась ее контролировать так, как меня, — видимо, маме казалось, что мне нужны твердые рамки.

Я почти не разговаривала с Лив и Хоконом после Италии, не считая короткого звонка Хокону на днях. Да и вообще почти ни с кем не разговаривала, тишина охватила все мое тело, каждую его частичку. Впервые осознаю, что никакие мои слова ничего не изменят. Над моим столом в офисе висит в рамочке карикатура на меня с подписью: «Слова кое-что значат!» Я получила ее в подарок на тридцатилетие от приятеля-иллюстратора, он нарисовал меня с длиннющей рукой, тычущей вверх пальцем, с раскрытым ртом, взгляд жесткий. «Вот какой видят меня друзья», — с удивлением отмечаю я.

Как человек, постоянно оценивающий других, я для своего возраста оказалась на редкость неспособной судить себя. Мне не приходило в голову, что я раскрывалась окружающим лишь с определенной стороны, предполагая, что они воспринимают меня такой же уязвимой, какой я себя чувствую. «Это все потому, что ты так выглядишь: никто не поверит, что ты можешь быть слабой», — как-то сказал мне бывший бойфренд. «Я не хотел тебя обидеть, — поспешно добавил он, заметив, что я рассердилась. — Просто ты никогда не пытаешься сгладить ситуацию или сдержаться, не улыбаешься, не смеешься, как делают другие». Он и не догадывался о том, что я еще с подросткового возраста изо всех сил старалась как-то компенсировать свою внешность, боролась за то, чтобы меня воспринимали всерьез, тратила тысячи крон на одежду, которая не подчеркивала бы фигуру, перекрасилась в брюнетку, стала серьезной и надежной, работала в два раза больше других, чтобы никто не посмел сказать, что мне все досталось даром. «Необходимо всегда следить за тем, чтобы не выглядеть вульгарно», — сказала мама, когда мне было четырнадцать и у меня уже была довольно большая грудь. Сейчас я понимаю, мама хотела как лучше, но если бы она знала, сколько сил и времени ушло у меня на то, чтобы избегать вульгарности, беспокоиться о том, что другие не примут меня серьезно или подумают, будто я пользуюсь своей внешностью.

И правда, надо позвонить Лив, говорю я себе после очередного сообщения от мамы. Ни с ней, ни с папой практически невозможно закончить обмен сообщениями, они не улавливают сути СМС и нервничают, если общение отклоняется от форм устной беседы. «Пока!» — пишет мама, ей хочется какой-то концовки. Я понимаю, что теперь она сидит и ждет, что я напишу то же самое, но пусть учится, раз уж она ведет себя так, словно ей сорок.

Я не звоню Лив. Знаю, она надеется, что я отыщу слова, выражающие ее чувства, а потом она будет меня утешать. Таков механизм нашего общения, и в основном он работает неплохо. По крайней мере, так было до наших с Сименом попыток зачать ребенка; с тех пор мне стало трудно разговаривать с Лив о чем бы то ни было. Сначала я ничего не говорила о нашем желании ни ей, ни кому-то еще, потому что уже нарисовала в мечтах тот момент, когда расскажу всем, что беременна, что уже два или три месяца, и как тогда изумится Лив, которая столько лет ныла, как ей хочется стать тетей. «Я тоже хочу быть тетушкой», — говорит она, и это желание мне не совсем понятно, ведь у Лив есть свои дети. Лично я рада существованию племянников прежде всего потому, что это позволяет мне свободно общаться с детьми — отчасти и моими тоже — и не нести за них никакой ответственности. Не менее приятно чувствовать себя такой классной и расслабленной по сравнению с Лив в глазах Агиара, разрешать ему делать то, что никогда не разрешили бы дома, и предоставить Лив разбираться с последствиями.

Она громче других твердила, что мне нужно рожать, пока не поздно; с тех пор как мне стукнуло тридцать, она постоянно предупреждала: это нельзя откладывать надолго. И теперь, когда все оказалось намного труднее, чем я думала, рассказать об этом Лив стало окончательно невозможно. У нее есть целая политическая программа, и речь идет далеко не только обо мне: по мнению Лив, то, что многие откладывают рождение детей на потом, — крайне опасная для общества тенденция; она написала об этом несколько статей, взяв интервью у отчаявшихся сорокалетних женщин, которые хотели «немножко пожить для себя», как выражается Лив. «Все отвечают одинаково, — рассказывала она мне после одного из таких интервью. — Мол, прежде, чем рожать ребенка, им хотелось пожить для себя, но если спросить, что именно это означает, ни одна из них не сумеет точно ответить, сплошные смутные мечтания о том, чтобы больше путешествовать, больше работать, больше развлекаться, а по сути все дело в том, что они боятся ответственности, боятся быть взрослыми». На какое-то время в увещеваниях Лив наступила пауза, но через несколько месяцев после того, как я встретила Си-мена, она спросила, не планирую ли я родить от него ребенка. В тот момент меня страшно раздражало, что это по-видимому стало универсальным инструментом оценки для Лив и моих друзей: а ты хотела бы от него ребенка? а ты видишь его в роли отца? — и тому подобное. «Рано еще об этом думать», — отрезала я. А всего два месяца спустя о том же заговорил и Симен: что он очень хочет ребенка и всегда мечтал иметь много детей. «У нас в семье считают, что я припозднился», — признался Симен и добавил, что у его младшего брата уже двое. И вот тут я впервые серьезно задумалась об этом, и неопределенная мысль вдруг превратилась в нечто такое, что должно скоро случиться.

Мне не хочется звонить Лив еще и потому, что она только и говорит что о своих детях, напоминая мне о том, чего у меня нет. Хотя она журналистка и знает практически все последние новости из самых разных областей, ее основная тема — Агнар и Хедда. Что они сделали, что сказали, а чаще всего — как она за них беспокоится, и, по-моему, совершенно напрасно. «Ты просто не понимаешь, каково это», — возражает Лив, когда я начинаю с ней спорить, и приводит любимый аргумент всех родителей маленьких детей в дискуссиях с теми, у кого детей нет: «Подожди, вот будут у тебя свои, тогда и узнаешь».