Современная семья

«Это из-за того, что нам постоянно делала замечания мама, — объясняю я Олафу. — Она и сейчас не может оставить нас в покое. В отличие от нее, я хотя бы способна к самоанализу». Мама критикует меня за чрезмерный контроль детей, не понимая, что ее комментарии были и остаются проявлением такого же контроля. Но, делая множество замечаний, мама высказывает их иначе, чем я: да, она намного деликатнее и потому считает, будто это совсем другое дело. Мама не видит, что тонкость ее комментариев все только усугубляет, резко расширяя возможности их истолкования, и подчас вынуждает меня — обоснованно или не очень — предполагать, что замечание по поводу моей блузки в действительности направлено на мою личность и принимаемые мной решения.

«Никогда так не поступлю со своими детьми! — кричит Агнар нам с Олафом, когда злится. — Никогда не буду таким несправедливым! Я постараюсь их понять». Мне больно от его слов, потому что, помню, испытывала то же самое в его возрасте, да и позднее; наверное, и теперь чувствую то же, и тут ничего не поделаешь. Я говорила Олафу: труднее всего изменить свое поведение в мелочах, как бы ты ни обещал себе, что не станешь повторять родителей. В каком-то смысле этого легче избежать, если осталась глубокая травма, если тебя по-настоящему предали. А мелких ошибок не замечаешь, разве что намного позже, в связи с другими событиями. Не знаю, сумею ли я это изменить. Я не хочу обращаться с детьми так, как мама со мной, не хочу постоянно критиковать Агнара и Хедду. У них не должно возникать чувство, будто мир рушится, когда мне больно, и их эмоции не должны подчиняться моим. Олаф думает, что я преувеличиваю и мне следует быть благодарной своим родителям, и все это — типичная проблема развитого мира: излишняя забота матери. Ему всегда нравились моя семья, мама и папа, Эллен и Хокон. В последние годы Олаф связан с ними теснее, чем со своими родными. В отличие от меня он считает, что мама всегда говорит прямо, и это подкупает, а папа скромен и вовсе не ставит себя выше других, общая же атмосфера именно такая, какой ему всегда недоставало в своей семье, — ощущение свободы и открытости, о чем он сказал на одной из первых встреч с моими родными. Мне было приятно, я увидела всех по-новому — глазами Олафа — и поняла, что он имеет в виду. Понимаю и теперь, и порой меня переполняет чувство благодарности, когда я думаю о них, о нас, но это быстро сменяется раздражением, когда мы встречаемся. «Так уж устроена жизнь, — замечает Олаф, — все это мелочи, и каждая семья — особенная, как говорит твоя мама».

Я прошу тишины и встаю. Улыбаюсь, откашливаюсь, ощущая, как к щекам приливает кровь. Всегда как-то неловко принимать торжественный тон, находясь среди близких, эта перемена ролей и декораций кажется неестественной, насквозь видимой. Руки задрожали, и вспомнился старый совет Эллен: листок с речью нужно потянуть в противоположные стороны, чтобы одновременно напрячь мышцы и разгладить бумагу. Я оглядываю всех сидящих за столом и затем поворачиваюсь к папе.

— Дорогой папа, — начинаю я и замечаю, как вдруг засияли его глаза.

Мы с Хоконом и Эллен еще несколько месяцев назад решили, что речь должна подготовить я, как самая старшая, а они мне помогут. Ни тот, ни другая никак не поучаствовали в ее создании, кроме пары фраз, которые удалось из них вытянуть. Они, по обыкновению, решили, что вся ответственность на мне, им можно расслабиться, ведь все будет сделано. На сей раз я в принципе была не против, мне хотелось произнести свою собственную речь в честь папы, моими словами, без вмешательства извне. Я много работала над ней в последние месяцы, и это заставило меня глубоко осмыслить мое отношение к папе. Вначале у меня было так много мыслей, идей и формулировок, что мне пришлось ограничивать себя, выделять только самое главное, проводя основную мысль. Но когда я начала записывать, оказалось, что ни одна мысль, ни одно слово не охватывают того, что хотелось сказать, их недостаточно, на бумаге все выглядит плоским, банальным, пафосным, — я смутилась, когда попробовала прочесть свою речь вслух. Более того, с первого же записанного мной слова послышался мамин голос, и в тех местах, где на этапе обдумывания я воображала ее одобрительный взгляд, теперь мне мерещились лишь высоко поднятые брови и мелкие морщинки вокруг губ — смесь притворного удивления оттого, что вот бывает же настолько плохо, и явных усилий не рассмеяться.

«Ты слишком много думаешь о себе, — сказала мне Эллен, когда я в конце концов попросила у нее совета. — Это худший вариант; люди, которые сосредоточены на себе, когда им надо произнести речь, озабочены тем, какое впечатление они производят и что о них подумают другие. Твоя задача — сосредоточиться на папе, на том, как ты можешь описать его, каким бы ты хотела, чтобы его видели другие люди. Это должно стать твоей отправной точкой». — «Так это и было моей отправной точкой, но по дороге я заблудилась», — возразила я. «Ты заблудилась внутри себя», — ответила Эллен со смехом. Она работает консультантом и спичрайтером, и сейчас, когда я стою перед ней и всеми остальными, становится совершенно очевидно, что речь должна была готовить Эллен.

Я продолжаю, глядя только на папу:

— С днем рождения! Около месяца назад я рассказала Хедде, что мы будем отмечать твой день рождения, и она спросила, сколько тебе исполнится. Я ответила: «Семьдесят». — «Это меньше, чем сто?» — уточнила она. «Да», — ответила я. Хедда на минутку задумалась, а потом с легким разочарованием в голосе заявила: «Но тогда он совсем не старый».

Папа смеется, очень довольный.

— Хотя логика, которая привела ее к этому заключению, несколько отличается от моей, я согласна с Хеддой. По мне, для тебя вообще нет возраста, ты — папа, как и двадцать лет назад, и тридцать, и сегодня, ты — постоянная величина в моей жизни.

Я делаю небольшую паузу. Все смотрят на меня, кроме мамы, она разглядывает стол и кивает. Эллен с улыбкой показывает мне большой палец. Я выдыхаю. Мы сидим за столом уже час, брускетта и паста уже съедены, солнце заходит, и через какие-нибудь четверть часа все погрузится в сумрак. Эллен, Хокон и Олаф сидят спиной к морю и закату, и их лица отливают золотом от множества свечей, расставленных Агнаром на столе почти в форме сердца; а у мамы, Симена, Агнара и папы, которые расположились напротив, лоб и щеки покраснели — то ли от загара, то ли от темно-красного неба над нами. Из распахнутых дверей кухни доносится аромат мяса и чеснока, а в воздухе ощутим запах сосен и лаванды.

Я рассказываю папе о таких вещах, о которых никогда не говорила прежде, — о нем самом, о том, каким я его вижу, что думаю о нем и о нас. Говорю о том, как невероятно много он присутствовал в нашей жизни, когда мы с Эллен были маленькими, об уверенности в том, что тебя воспринимают всерьез, чем бы ты ни захотел поделиться, и в детстве, и теперь. И что, несмотря на его манеру слушать — как будто безо всякого интереса, отстраненно, вертя в руках очки, карманный нож или что попалось под руку, — никто не умеет так сполна воспринимать сказанное и оставшееся невысказанным, и никто не отвечает с такой проницательностью. Я говорю, как он был внимателен к Хокону, чья любознательность в четыре года выходила далеко за рамки обычной: тот постоянно интересовался отчего и почему, и с такой настойчивостью, что все остальные, включая маму, готовы были взорваться от раздражения. И только папа серьезно выслушивал все его вопросы, рылся в энциклопедиях или разбирал радиоприемник, чтобы показать его устройство.

Сказав это, бросаю взгляд на Эллен: наверняка она считает, что здесь речь идет не о папиных человеческих качествах, а о том, что Хокону досталось несопоставимо больше времени, внимания и подарков, чем ей и мне, но я не согласна: то, как папа нас слушал, отвечал, как внимательно относился к нам, было одинаковым для всех троих.

Я осторожно упоминаю в своей поздравительной речи и маму.

— Трудно и даже невозможно говорить о папе, не сказав о тебе, мама, — обращаюсь я к ней. — Конечно, вы два очень разных человека, но вы единое целое в наших глазах и для самих себя. То, как вы дополняете друг друга, взаимодействуете, относитесь друг к другу с уважением и любовью, всегда оставляя при этом другому необходимое для жизни пространство, — это идеал, к которому я всегда стремилась в собственном браке, — продолжаю я под смех Олафа.

— Возможно, по мнению некоторых, я стремилась к этому идеалу чересчур активно, — я слегка отступаю от текста и улыбаюсь Олафу. — Но, несмотря на это, мне кажется, вы потрясающий пример для подражания. Считается, что женщины выбирают мужчин, похожих на отца. Об этом часто говорят с иронией, но я готова прямо признать, что искала и нашла мужчину, похожего на тебя, папа, потому что для меня ты воплощение самого лучшего в человеке.

Папа растроган. Он улыбается, мама смотрит в тарелку, я возвышаю голос и читаю дальше, завершая свою речь стихотворением Халдис Мурен Весос, чего мама наверняка не одобряет.

— За тебя, папа! — Я поднимаю бокал. — С днем рождения!

Когда было покончено с сальтимбоккой и папа провозгласил, что это был самый вкусный ужин за семьдесят лет его жизни, наступило выжидательное молчание. Все ждут, что вот-вот возьмет слово мама, и не решаются опередить ее. Знаю, хотел выступить Олаф. «Речь получится недлинной, но мне кажется, будет правильно, если я что-то скажу», — признавался он мне еще перед отъездом. Олаф вообще не стремится подавлять в себе подобные порывы: он очень любит речи, особенно если сам их произносит, но в этом нет ни грамма пафоса: мне кажется, он скорее видит здесь возможность сказать человеку о таких вещах, о которых обычно сказать не удается. Возможность произнести комплимент или похвалу, которые трудно вплести в повседневный разговор или выразить похлопыванием по плечу. Олаф использует любой повод, чтобы сказать несколько слов своим подчиненным в последний день их работы или в день рождения, не говоря уж о Рождестве, — речи, которые он тщательно репетирует дома, с каждым годом становятся все длиннее. Но Олаф так хорошо умеет произносить их, что можно только позавидовать, а его слова на мой сороковой день рождения оказались еще трогательнее, чем знаменитая речь принца Хокона в день его женитьбы на Метте-Марит, как заметила одна моя подруга. Эллен даже потом спрашивала, можно ли ей кое-что позаимствовать для работы. Разумеется, это не убавило тяги Олафа к публичным выступлениям.