Современная советская фантастика(Сборник)

Чюрлёнис — фантазия цвета и звука. Линия, взлетающая дирижерской палочкой и ускользающая змеиным следом. Картоны, которые кажутся декорацией, прикрывающей в глубине иную жизнь. Крылатые ангелы над бездной мироздания. Феерия колоколов и пронзительная тема судьбы, бесповоротно решенной.

Зрителей оказалось довольно много: слушатели профкурсов, для которых посещение выставочного зала было одним из пунктов программы. Время от времени на эти профкурсы приглашаются активисты из самых разных сфер, то врачи, то учителя. На этот раз группа состояла из работников коммунального хозяйства. Можно было предположить, что до этого часа никто из слушателей имени Чюрлёниса не знал, но к лекции они отнеслись с полным почтением и даже на более чем скромный Марьюшкин туалет почти не косились.

Специалистом Марьюшка была неплохим. Собственно, их всего-то и было двое искусствоведов на весь край, она и Козлов. Но Марьюшка пробавлялась лекциями и вела экскурсии, тогда как Иван Козлов до столь будничной, серой работенки снисходил редко, а по большей части исполнял обязанности своего рода референта при председателе правления местной организации художников. Он был совершенно незаменим, когда из столицы вдруг приходил на правление запрос о том, сколько проведено мероприятий на военно-патриотическую тему или творческих встреч с рабочими ударных строек, как осуществляются контакты художников с селом или — совсем уж неожиданно — с детскими исправительными колониями. Художники, включая директора выставочного зала и очередного председателя правления, от таких запросов цепенели и понятия не имели, что отвечать в вышестоящие вопрошающие органы. А Козлов бросал на бумажку косой взгляд, закуривал, подкатывал быстрые свои глаза под высокий лоб и начинал диктовать секретарю Зиночке четко и раздельно: и какой процент, и что совершили, и на какие рубежи планируется выходить. Все от фонаря, конечно, от того вечного российского фонаря, что своим рассеянным светом еще Пушкина, а затем Достоевского попугивал ранними зимними вечерами.

Но сходило, удовлетворялись в верхах произвольным козловским враньем, отчего здесь, на месте, в родном коллективе, Козлова уважали и числили искусствоведом более высокого сорта, чем Марьюшка. Он и статью в местной печати не брезговал черкнуть по случаю краевой выставки или юбилея кого-либо из ветеранов, и раздавал в своих писаниях такие эпитеты, какие Марьюшка к Чюрлёнису и Лебедеву применять стеснялась.

Конечно, и ей приходилось говорить о работах местных художников, ей за то и деньги платили, — когда сопровождала экскурсии по выставочному залу: одного за цвет похвалит, другого за композицию, третьего — за тему. Но чаще достаточно было просто подсказывать зрителям и так неоспоримое: вот плотина на заднем плане, вот бетонщики на переднем, а вот портрет начальника строительства, орденоносца и передовика труда. Среди местных художников имелась, разумеется, своя неофициальная табель о рангах и талантах, свои понятия о том, кто посильнее, а кто послабей, но все это было, в сущности, игрой, потому что к настоящему искусству произведения их отношения все равно не имели. Странная и нехорошая получалась штука. Как на градуснике, где ясно можно определить температуру нормальную, тридцать шесть и шесть, или высокую, например тридцать восемь, опасную для здоровья. А тридцать один или тридцать два градуса не определишь, отметки такой на шкале нет. Слишком низкая температура. За пределами искусства.

У самой Марьюшки сейчас — если бы вдруг кому-то вздумалось предложить ей градусник — температура явно оказалась бы к тридцати восьми. Горло саднило, переносицу распирал густой тягучий ком, от ступней к груди прокатывалась мурашками волна озноба. Марьюшка спустилась вниз, туда, где в обширном бетонном подземелье, отгороженном от мира надежными стальными дверями, нередко пристраивались на троих или группами пошабашившие оформители, чтобы развести усталость дня глотком дешевого вина. Ее всегда приглашали в компанию в таких случаях, а сейчас Марьюшка особенно была бы не прочь, тем более что и присказка, в обиходе принятая: «Видит бог, не пьем, а лечимся!» — сегодня как нельзя более подходила.

Но ничего привлекательного в нижнем зале ее не ожидало. Среди бетонной пустоты гулко звучали из дальнего конца склада недовольные голоса. Там двое разбирали то, что казалось грудой хлама и по большей части таковым и являлось.

— Скульптура «Птицы», — угрожающе вопрошал один голос. — Стоимость тысяча восемьсот рублей.

— Вот она, — уныло отвечал второй, двинув носком ботинка нечто.

— Нет, это, пожалуй, скульптура «Остров», — упирался первый. — Стоимость тысяча триста, ее мы уже отметили. А рыбак где?

— Да все тут, давайте дальше искать…

Марьюшка не стала отвлекать этих занятых и явно не приспособленных для другого вида общения людей, коих дела свели вместе и не давали разойтись в разные стороны до выработки компромиссного решения. Возможно, алхимики и позавидовали бы найденному ими способу обращать булыжники в наличие, но им самим в этот момент собственное занятие казалось нудным и обременительным.

— Марья Дмитриевна! — окликнула наверху вахтерша.

— Да? — не поняла Марьюшка: рядом с вахтершей сидела огромная, вся из округлостей дама с небывалых размеров черно-бурой лисой на шее.

— Вас дожидаются, — пояснила вахтерша.

— Очень, очень познавательная беседа, — заворковала дама, при всей своей объемности легко поднявшаяся с кресла и подхватившая Марьюшку под локоток. Вдвоем они вышли сквозь прозрачные вращающиеся двери, причем Марьюшка запоздало испугалась, что в дверь они вместе не пройдут, а затем также запоздало вспомнила, что ушла из выставочного зала невежливо, не попрощавшись. — Просто приятный сюрприз, — говорила дама в чернобурке, и маленькие глазки блестели на широком мягком лице, как стеклянные пуговки, а с воротника такими же глазами-пуговками смотрела огромная черно-бурая лиса. — Сколько эмоций, какое знание практического материала! Мне особенно понравилась эта тема, — она неожиданно точно воспроизвела два такта колокольного прелюда, которым Марьюшка иллюстрировала свою лекцию.

Марьюшка приостановилась.

— Вы из филармонии?

— Я из ЖЭУ, Мария Дмитриевна, — с готовностью закивала чернобурка, сама же дама, обволакивая Марьюшку массой округлых форм, отчего та ровно бы съежилась в продутом своем пальтеце, продолжала идти и вести вперед Марьюшку, приговаривая: — Право же, мы обязательно найдем общий язык. Именно такие лекции и необходимы. Не только Чюрлёнис — программа по вашему усмотрению, тут я полностью на ваш вкус полагаюсь, и никто в это вмешиваться не станет, наоборот, готовы поддержать и помочь. Трижды в неделю, по два часа — согласитесь, не так уж много.

— Я не понимаю, при чем — ЖЭУ? Ведь вы из филармонии? Но там обычно Козлов выступает с лекциями, — попробовала противостоять Марьюшка, совсем потерявшаяся.

— Нет, голубчик мой, Мария Дмитриевна, ни в коем случае не Козлов и никакая не филармония. Только вы, а Козлова и на худсоветы-то пускать нельзя, только на торжественные собрания и официальные открытия, где никто все равно его слушать не станет. Нет, и говорить о нем не хочу. Да вы поймите, Мария Дмитриевна, у меня же девочки, цветочки, к ним особый подход нужен.

— Какие девочки? — окончательно смутилась Марьюшка.

— Прелестные девочки. Исключительные. Вы только не пугайтесь, что у них речь заторможена. Это пройдет. Не сразу, но потихонечку, да вы же и повлияете, поможете. А так — умницы, и не сомневайтесь. А ставочка наша хоть небольшая, но лишней-то для вас все равно не будет, а, Мария Дмитриевна? — глаза-пуговки цепко ощупали Марьюшкино пальтецо. — Семьдесят рублей, Мария Дмитриевна, или можно даже сто, но тогда не три раза, а пять. Видите, как вы меня очаровали, голубчик.

Это бред и кошмар, — сказала сама себе Марьюшка. — Девочки дефективные. Пять раз в неделю. У меня простуда, — взмолилась она. — Грипп. Мне лечиться надо. Я сейчас и не понимаю ничего, извините, пожалуйста.

— И не извиняйтесь, Марья Дмитриевна, лечитесь на здоровье. Простуду обязательно надо перележать, иначе — осложнения. Вы вот что, вы сразу сейчас ложитесь, только сначала выпейте стаканчик. — Мягкая рука извлекла из невероятных размеров сумки на плече бутылку с чем-то густым и темным, втиснула в варежку Марьюшке: — Не подумайте, не магазинная какая-нибудь дрянь — настойками называются, а бормотуха сплошь. Это, Марья Дмитриевна, собственного приготовления травничек, на лесной малине, с лимонником. Любую простуду — как рукой, уж можете мне поверить.