Современная вест-индская новелла

— Подбери палку! — Тот так и сделал.

— Прыгай на клумбу! — Малыш повиновался.

— Принеси воды! — Черный мальчик стремглав бросился в дом, а белый уселся на лужайке.

Я был поражен. На моих глазах белый ребенок диктовал свою волю чернокожему приятелю, и черный малыш повиновался. Я пошел дальше, не переставая думать об этом. Может, черный ребенок — сын служанки и поэтому сносит обиды от белого? Нет, одеты они одинаково и, очевидно, принадлежат к одному слою. Скорее всего, это дети двух соседей. Почему же черный подчиняется белому? Неужто с такого возраста он смирился с положением слуги? Неужто он уже постиг разницу между собой и белыми? Неужто белый малыш уже знает, что ему предстоит повелевать черными? Я не мог заставить себя поверить в это — и все же я видел все это собственными глазами. Может, наша черная раса действительно неполноценна? Настолько, что уже в младенчестве мы сознаем свою неполноценность и смиренно принимаем участь рабов.

Весь день меня не оставляли эти мысли, я терял веру в свой народ. Вечером малышей в саду не оказалось. Я плохо спал в эту ночь, мрачные мысли не покидали меня.

На следующее утро я снова увидел малышей. У калитки дома стоял белый мужчина и наблюдал за их игрой. Я остановился, чтобы узнать, какие приказания отдает сегодня белый мальчик своему черному слуге. К моему величайшему удивлению, на этот раз черный мальчик с видом повелителя вышагивал взад и вперед по лужайке, а белый мальчик уныло плелся позади.

— Принеси мне банан! — Белый малыш побежал в дом и вскоре появился с бананом.

— Сними с него кожуру! — Мальчик очистил банан и передал его своему черному господину.

И тут я все понял. Это действительно игра, я и сам играл в нее в детстве. По очереди каждый из мальчиков бывает рабом, а другой господином. Помню, эта игра доставляла мне много радости. Я улыбнулся и посмотрел на мужчину у калитки. Вспомнил все, о чем передумал вчера. Наверное, этот белый мужчина, глядя на игру детей, ужасается властолюбию черной расы. Я рассмеялся про себя: как взрослые глупы, какие только мотивы не приписывают они детским поступкам! Как мы подозрительны, сколько у нас предрассудков! Теперь этот белый мужчина будет весь день думать о том, что черные стремятся править миром, что черный малыш уже осознает свое превосходство над белым. Сейчас я исправлю это недоразумение, все ему объясню. И я направился к мужчине.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал я. — О заносчивости представителей черной расы. Не принимайте это всерьез, это игра. Дети меняются ролями. Я и сам так играл в детстве. Вчера я наблюдал, как белый мальчик командовал черным, и сам весь день места себе не находил. Глупые мы взрослые, верно?

Мужчину удивила моя тирада.

— Я знаю, что это игра, — сказал он, улыбнувшись. — Эти мальчишки — братья, они мои сыновья. А вот их мать! — На веранду вышла красивая темнокожая женщина и позвала детей.

Я улыбнулся, а потом затрясся от смеха. «Вот вам Ямайка, — воскликнул я про себя, — моя страна, мой народ!»

— Нам надо спешить, — сказал мне белый мужчина, — а то не успеем на трамвай.

М. Моррис (Ямайка)

СМЕРТЬ

_{Перевод с английского В. Рамзеса}

— Проснись, проснись, Тревор! — повторял кто-то тихо, но настойчиво. — Тревор, проснись!

Мальчик повернулся на спину, с трудом открыл глаза, но сначала ничего не увидел: в комнате было темно. Потом он различил склонившуюся над ним неуклюжую фигуру.

— Проснись, проснись!

— Что такое?

— Вставай, надо ехать домой.

— Домой?

— Да, твой отец очень болен.

— Отец? Болен?

Тревор наконец узнал голос: это дядя Артур. Мальчик вскочил с постели и попросил зажечь свет. В руке у сторожа вспыхнул фонарик, выхватил из тьмы тумбочку у изголовья, в которой мальчики держали одежду. Тревор натянул школьную форму и по совету дяди запихал остальные вещи в сумку, лежавшую под кроватью.

— Захвати синий костюм, — сказал дядя Артур.

— Который час?

Дядя подставил руку под луч фонарика.

— Двадцать минут третьего.

Они старались ступать как можно тише по шатким половицам в коридоре интерната. Джонс, ночной сторож, светил им, пока они спускались по ступеням под тяжелыми каменными сводами.

Снаружи дул холодный ветер. Тревора зазнобило со сна, и он застегнул куртку. На крыльце директорского дома горела лампочка. Сонный директор в ночном халате старался держаться приветливо, предложил им выпить кофе. Дядя вежливо отказался, и они сели в машину, стоявшую у крыльца. Взревел мотор, фары вырвали из темноты часовню и крест на пустынном кладбище.

— Ты умеешь молиться? — спросил дядя.

— Умею.

— Тогда молись. Отец очень плох.

— Он умирает?

— Да.

Когда они добрались до дома, небо уже светлело. Тревора отослали спать. Он обошел весь дом в поисках мамы, но оказалось, что она у отца в больнице.

В течение последующих трех дней Тревор не испытывал ни тяжести, ни горя, а только странную пустоту, какое-то притупление чувств. Все будто ждали чего-то, что заставит их сильнее ощутить серьезность происходящего.

Тревор, по-прежнему безучастный, хотя он и понимал, что их постигло большое несчастье, ездил с мамой в больницу. Мама казалась раздавленной, обезумевшей от горя, она тяжело молчала и только время от времени порывисто сжимала Тревора в объятьях. Мальчик видел, что отец умирает. Он уже никого не узнавал, даже маму, лежал на спине с закрытыми глазами и жадно ловил ртом воздух. Его руки безжизненно лежали на одеяле. Мама сидела на жестком табурете и глядела на мужа то напряженно, то рассеянно, будто думала о чем-то постороннем.

В среду около четырех часов пополудни больной перестал дышать. Мама вздрогнула и закричала:

— Сестра, сестра! Тревор, позови сестру!

Тревор не испугался, он только с любопытством посмотрел на отца. Лицо больного умиротворенно расслабилось, а затем стало чужим, лишенным какого-либо выражения. Сестра накрыла покойника простыней.

Мама встала с табурета, выпрямилась во весь рост и, закрыв лицо ладонями, дала волю слезам. Когда она опустила руки и обернулась, кровать была уже отгорожена ширмой. Мама посмотрела на Тревора, и из ее глаз снова покатились слезы. Плакала она беззвучно, и Тревору показалось, что мама плачет от усталости и что слезы приносят ей облегчение.

Никого из родственников в больнице не было. Тревор с мамой направились к стоявшему у подъезда такси. У выхода они встретили преподобного Томаса, их пастора.

— Добрый вечер, миссис Франклин, — приветливо улыбнулся он. — Как поживаете?

— Спасибо, ничего.

— А как ваш супруг?

— Он скончался, святой отец, — всхлипывая, ответила мама.

Пастор пожал маме руку, помог ей сесть в машину и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду.

И вот они дома. Новость разлетелась быстро, и дом стал наполняться соболезнующими друзьями. Невестка принесла маме чашку теплого молока, в которую незаметно опустила успокоительную таблетку, а потом увела ее в спальню.