Современные рассказы о любви. Адюльтер
Шрифт:
Дело оставалось за малым. Всю дорогу к Фоме Вика и Лариска составляли план того, как подсунуть Фоме лечебную вошь. Придумали, в палатке купили половинку черного хлеба и расположились в скверике возле больницы.
– Так, выбираем самую толстомясенькую вшу, делаем из хлеба шарик, закатываем ее туда. А дальше все просто – я отвлекаю твоего Фому, а ты заставляешь его этот шарик съесть, – Лариске очень понравилось то, что она придумала.
– Ага, а как я его заставлю?
– Ну, Вика, в игровой форме.
– Ой, хорошо…
Но все оказалось неожиданно
– Эх ты, – на глаза Вики навернулись слезы, – они все умерли из-за тебя.
– Это еще почему?
– Ты все боялась, что они разбегутся, на тебя напрыгнут. И крышку так завинтила, что им воздуха не осталось!
– Это были меры предосторожности…
– Они бы и из коробка не выскочили… А теперь вот что делать… – Вика понюхала баночку. – И что у тебя в этой банке за крем был такой ядовитый? А, понятно… Конечно, нанюхались. А им, маленьким, много разве надо?
– Как людей кусать, так они не маленькие… – Лариске хотелось оправдаться и найти какой-нибудь аргумент против вшей.
– И не перепрыгнули бы они на тебя, у них же и крылышек нет, – всхлипнула Вика. – Тоже мне, сюся-муся.
И она грустно побрела к Фоме, оставив Лариску ждать в сквере. Купила по дороге бананов, как гостинцев, себе банку пива, выпила его быстро и решила съездить к Брысе еще раз – вдруг на Рафике Гусейнове новые вошки завелись.
И к окну Фомы подошла уже веселая-веселая.
И вот пошли дожди. Малорадостное состояние Фомы подошло к своей критической точке, а анализы никак не давали повода к сборам на волю. Был пятнадцатый вечер пребывания в больнице, шоу затягивалось, и Фома даже выгнал вон из бокса ординарца Сергуню, пришедшего, как обычно, поговорить. Никогда прежде Фома не поддавался таким эмоциям. Он встал возле окна своего полуподвального помещения, щелчком согнал таракана, пробирающегося к съестным припасам, и стал смотреть на дождливую улицу.
«… Грустен должен быть человек и растерян – чтоб не сумел возгордиться. Который год я вижу холодное лето, мокрую зиму, бесстрастные дни. Это уже даже не актуально. Теплый снег давно стал синонимом грустных вечеров и пустых скитаний в пространстве. Господи, я мог бы всего этого не замечать. Но, кажется, я уже давно завяз где-то внизу. Вот и хожу, как дурак, по своей скучной жизни и угасаю. Или не угасаю (естественно), но сейчас это уже не я. А так все хорошо, я люблю людей, они любят меня, вот только что с этим делать – не знаю…»
Мысли Фомы прерывает Паленова, которая пришла посоветоваться, поступать ли ее сыну на работу, кажется, в Интерпол, Фома дает ей спокойным голосом какие-то рекомендации, и она озабоченно уходит, оставив на кровати стопку газет. Фома просматривает несколько, но ни одна из них не соответствует его вкусу – их нельзя читать в туалете. Фома ограничивается сигаретой, моет руки и снова встает
смотреть в окно. Там все без изменений. Тогда Фома идет в номер Мхова и Лишайникова, садится там на кровать и начинает общаться.Мхов невзначай поигрывает новым телефоном, Фома обращает на него внимание, хвалит Мхова за правильный выбор, Лишайников рассказывает два анекдота, Фома выпивает стакан минеральной воды, время идет…
– Мхов, скажи, у тебя любимая девушка есть? – обращается Фома, глядя ему в рыженькое лицо.
Мхов, шестнадцати-семнадцати лет от роду, грустно вздыхает, и выражение лица его удаляется в воспоминания:
– Ах, была. Давно…
Лишайников презрительно смеется, Фома успокоительно говорит: «Ну ничего, Мхов, ничего», сидит у них еще какое-то время, а затем уходит. По дороге в бокс ему попадается Сергуня, Фома тут же его прощает, дает посмотреть журнал с женщинами, отобранный у малолетних узников, и заходит к себе.
За окном на улице успел закончиться дождь, немного прояснилось, солнце садится по ту сторону корпуса. Соседнее здание морга покрывается естественной бледностью; любовь к жизни оставляет пределы больницы. Гоняясь по палате за комарами, Фома размышляет о своей болезни – кому это выгодно. Выясняется, что никому, абсолютно никому. Но завтра обещала приехать Вика. Фома накрывается с головой одеялом и засыпает.
… – Это опять мы, привет, – Вика просунула голову в дверь «второй соматики». – К тебе можно?
Брыся стояла возле строгого врача, она только кивнула и продолжала его внимательно слушать. Лариска и Вика остались ждать в коридоре. Они пришли утром, хоть и знали, что Брыся работает утром более активно. Просто у Вики сегодня был выходной, а Лариска, как студентка, вообще была свободна целое лето. Вика не хотела терять день.
– Ну что там Брыся, я прямо не знаю, не может выйти? – Лариска была недовольна. Ей вообще не нравилось посещение больниц, просто Лариске больше нечем было заняться, поэтому она снова сопровождала Вику.
– Ну погоди. Брыся же работает… – сказала Вика.
– Тоже мне, работает, – презрительно хмыкнула Лариска. – А мы тут стоим, заразу ловим. Ишь, надо же, доктор Брыся…
Сама Брыся никогда не называла себя Брысей. Но так звали ее другие, уже много-много лет, класса примерно с третьего. Белобрысая она была, эдакий белобрысик – белый брысик. Сейчас волосы Брыси были баклажанового цвета, но менять имя из-за этого было все равно поздно.
Она выскочила в коридор, вся бодрая, спешащая.
– Привет, девчонки!
– А нельзя там у вас еще вошками разжиться? – попросила Вика. – А то мы тех уморили…
– Да, где там ваш Рафик Гусейнов, может, на нем еще поискать можно? – добавила Лариска, видя, что Вика начинает стесняться.
Из двери «второй соматики» вышел врач, посмотрел на Брысю и ее одноклассниц, ничего не сказал и пошел по коридору.
– Вот, пока врач вышел, идите на него гляньте! – Брыся мигом распахнула дверь.
Рафик Гусейнов ползал по полу. Он пытался заворачиваться в палас, но рядом все время кто-то пробегал, Рафик гневно рычал и вылуплял глаза. Голова его продолжала представлять собой квадрат, только уже темно-ворсистый.