Современный грузинский рассказ

«Между прочим, у меня одно поразительное свойство — стоит разволноваться посильней, и находит сонливость… и примечательно, что сонливость нападает только в предвкушении неприятности, но во время приятного волнения, в предвкушении похвалы… сонливости не бывает».

Ладно, так выглядят малопривлекательные персонажи рассказа, люди, мыслящие весьма шаблонно, откровенно теряющиеся при столкновении с неординарной точкой зрения на вещи, необычным человеческим характером, попросту ограниченные. (Дорого стоит реплика руководителя: «Разве не приятно почитать иногда в тенечке, скажем, Диккенса?» Это после напыщенных слов о значении художественной литературы.) Но и главный его оппонент, тот самый фотограф Васико Кежерадзе, так любивший литературу, что готов был искать в ней панацею от всех нравственных уродств и отклонений, — можно ли здравомыслящему уму принять его абсолютно серьезно? И его идею — нарушителей общественного спокойствия запирать в специальные помещения, где оставлять наедине с книгой вплоть до полного душевного выздоровления? Васико откровенно издевается над волевым, энергичным, самонадеянно-невежественным руководителем и его сотрудником — что-то мало похож наш фотограф на проповедника добра и истины… Ирония, отчетливая холодноватая ирония пронизывает рассказ.

Легко обнаруживается она и в рассказе «Иоганн Себастьян Бах». Вряд ли способен вызвать горячую симпатию подполковник-сапер Селиванидзе, без особых церемоний вошедший вслед за незнакомой девушкой в квартиру, где Эленэ (как зовут девушку) живет вместе со своей престарелой тетей Нуцей. От человека, для которого «чай, так называемый «эликсир жизни», был средством повышения тонуса, содержащим в умеренном количестве кофеин (2—4 процента), дубильные вещества, эфирные масла и витамин «C», — от такого человека трудно ждать тонких речей и мыслей. Герой рассказа во всем равен самому себе: и в том, как без затей делает Эленэ предложение, и в том, как рассуждает о музыке («Что может быть приятнее романса в прекрасном обществе, в теплой, уютной обстановке…»), и в том, как переживает свой конфуз — отказано ему по всем статьям («…выпил газировки с сиропом»). А Эленэ — с ее высокомерием и пренебрежением к безобидному при ближайшем рассмотрении и незлому малому? А тетушка Нуца, почувствовавшая угрозу своему налаженному быту и обрушившаяся на несчастного сапера со всей мощью своего цюрихского музыкального образования? Вроде бы и жалеть здесь некого, но вдруг, прощаясь с подполковником, пьющим газировку, чувствуешь, как обжигает тебя вопрос: а велика ли цена образованности и душевному изяществу, если они — только тонкая пленка на эгоистическом человеческом естестве? Прямолинейный сапер жаждет счастья, как он его понимает — для себя и Эленэ, он мог стать для девушки избавлением от одиночества, он нес добро и столкнулся с откровенным злом, и драма несостоявшейся судьбы или несостоявшихся судеб не становится меньше оттого, что она растворена в спокойном, высвеченном иронией, словесном течении.

В такой прозе авторские внутренние установки противостоят открытому пафосу. Иронию здесь вряд ли можно свести к одной лишь яркой примете стиля.

Гурам Дочанашвили берет понятие, кажущееся ясным и незыблемым, и начинает внимательно присматриваться к нему. Было бы несправедливо сказать, что он пытается приуменьшить, снять с пьедестала Добро, Человеколюбие, Любовь к своей земле и т. д., но реальное наполнение этих высоких слов его явно интересует. В рассказах писателя много условных ситуаций и мест действия, много гротеска и словесной игры; взяв за правило не прокламировать прямо свою точку зрения, не впадать в морализирование, хотя бы и благородное, он уповает на заинтересованное читательское соразмышление. Есть у него рассказ «Аралетцы, аралетцы» — действие там происходит задолго до наших дней, в грузинской провинции, в захолустном имперском углу, живущем сонно, лениво и тупо. Ничто не может развеять этой сонной одури — ни представления театра, местной гордости, ни выступления знаменитого тамады, ни шумные застолья, возглавляемые гражданскими и полицейскими чинами. Только приезжий таинственный человек по имени Бучута всколыхнул было жизнь в Аралети своим горячим словом, своим призывом жить в согласии с прекрасной и гармоничной природой, — увы, обывательский инстинкт самосохранения оказался в аралетцах сильнее всех и всяческих высоких порывов. Рассказ, брызжущий юмором, мало похож на памфлет, направленный против обывательщины, но ее застойная сила не становится от этого менее ощутимой… Принадлежит Г. Дочанашвили и рассказ «Он рожден был любить, или Гриша и «Главное», герой его — сама непосредственность, человек, столь увлеченный идеей улучшения себе подобных, что готов учить их взаимной любви и вообще всему достойному при всяком удобном и неудобном случае. Не скажешь, что герой рассказа, Гриша Кежерадзе, преуспел в своем занятии, посещает его, в конце концов, мысль, что каждый должен быть хорошим сам, «молчаливо хорошим» и поменьше заявлять о своих нравственных доблестях другим. Вполне трезвая мысль… Есть, наконец, у этого писателя рассказ «Любовь, которую нужно таить, или третий брат Кежерадзе» с сюжетом и вовсе фантасмагорическим: серьезного человека, едущего в Лиепаю, прямо-таки заманивают в глубь Грузии, в один из ее исконных, мало тронутых цивилизацией уголков. Надо же когда-нибудь вкусить красот родной земли, о которых так приятно говорить в момент дружеского застолья! Надо же как-то почувствовать цену собственным прекрасным и возвышенным словам! Не задалось путешествие — с каким откровенным облегчением бежит герой рассказа от своего проводника по заповедным местам, возвращаясь к цивилизации и ее стандартам, и повисают в воздухе все благие призывы этого энтузиаста — чичероне по имени Шалва Кежерадзе…

Как видите, у Васико из рассказа «Человек, который очень любил литературу» есть родные братья, озабоченные, как и он, улучшением человека, определяющие, как и он, подлинный вес замечательных высказываний и благих порывов, до которых мы все большие охотники. Само существование братьев не по крови, по духу — доказывает, что в людях неизбывна тяга к совершенству, что они, пусть лучшие среди них, — стремятся очистить свои будничные поступки от рутины и пошлости. А то, что перестройка, переделка человеческого сознания — занятие многотрудное, разве не продуктивно напомнить об этом?

Читая философски-иронические пассажи Г. Дочанашвили, очень уж легко представить дело так, будто он вступил в полемику с «шестидесятниками», с их романтизированной проповедью добра, с их безграничной верой в духовные силы человека. Ситуация представляется мне несколько иначе. Писатель творит в соответствии со своими индивидуальными представлениями о существе и форме того, что нужно сказать читателю. Ироничность пера — дар врожденный. А вот подход писателя ко многим нравственным проблемам оказался очень близок его аудитории. 70-е годы, напомню, взывали к аналитичности, трезвому взгляду на человека и его социальное поведение.

«Шестидесятниками» была взята настолько высокая нота, что некоторое снижение тона, видимого накала в творчестве обретающей свой голос литературной молодежи можно считать просто неизбежным.

Г. Дочанашвили родился перед самой войной. А в литературу уже вступало поколение, родившееся в послевоенные годы…

Говорим только об одной из сторон живого процесса. В те же 70-е годы появился роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа» с героем, вдохновленным романтически — высокими жизненными идеалами, подчинившим всю свою мощную натуру поиску истины. Впрочем, автор этого романа старше «шестидесятников». Мы же коснулись творчества молодых.

Первые публикации Годердзи Чохели на русском языке представлял читателю Нодар Думбадзе.

Не хотелось бы удариться в дурную символику: от старшего к младшему передано то-то и то-то. Литература — не эстафетный бег. Но, куда ни посмотри, преемственность в литературном деле — одно из условий его полнокровного существования. Преемственность, означающая и развитие, и движение вперед или хотя бы попытку такого движения и развития.

«Шестидесятники» начертали на своих флагах: нравственный максимализм. Подумаешь — где же предел ему? — читая хотя бы рассказы Джемала Топуридзе (писателя, погибшего тридцатилетним в конце 70-х годов) «Рождение», «Капитан», «Мужчина». Жесткий, до беспощадности жесткий взгляд на человека, нетерпимость к малейшей фальши и душевной слабости. Понимающее сочувствие к тому, кто живет не так? Да нет, строгий спрос — ведь каждый ответствен за себя и свою судьбу. А утверждать себя не просто трудно — надо биться за это самоутверждение… Можно было бы задаться вопросом: почему писатели, чье детство и отрочество пришлись на военные годы со всем, что те принесли, оказались милосерднее, мягче к своим героям, чем литераторы куда более молодые? Нет тут простого ответа, а мимо литературной — и нравственной — данности пройти нельзя. Или снисходительность недостойна человека, мешает ему подняться до уровня самого себя, очищенного от скверны? И права Лали Брегвадзе, показывающая в своем рассказе «Улыбка манекена», сколь бесчеловечно для супружеской пары существование под одной крышей, в котором все — обман, мираж, несбывшиеся надежды? И ситуация — после очередной ссоры супругов — требует такого, спокойного и беспощадного, слова:

«…никто не застрахован от неурядиц в жизни и хоть днем с огнем ищи, не найдешь семьи, в которой не было бы мелких неприятностей, они же должны стоять выше мелочей и случайностей, мелочи быта не должны сбивать их с толку, ведь ни один из них не мыслит жизни без другого, о, сколько еще было выдвинуто подобных утешительных доводов».

Рассказ, само собой, меньше всего настроен на какие бы то ни было утешения.

Смотреть на вещи без иллюзий — литературе необходимо и это. Нынешнее поколение более прагматично, чем «отцы», удивительно ли, что это сказывается на способе литературного мышления молодых?

К счастью, их творчество нельзя свести ни к одной, хоть и важной, теме, ни к одной, хоть и характерной, интонации. Традиционен рассказ Маки Джохадзе «Обыкновенная жизнь» — традиционно уважение к человеку, способному долгие годы жить для других, не требуя ни почестей, ни обычной благодарности. Нет никаких подчеркнутых новаций в рассказе Автандила Чхиквишвили «Снег». Есть зато характер подростка, мужающего в момент немалого испытания, есть пробуждающаяся личность, есть человек в самых реальных земных обстоятельствах.

Ощущение своей земли, гордое и трепетное, — вот что передают нам авторы сборника. И на первых его страницах, и на последних. Потому и не формальна связь между ушедшим из жизни главой «шестидесятников» и молодым литератором и кинематографистом Годердзи Чохели, который создает на бумаге и на экране свой мир, имеющий твердые географические очертания и беспредельный, как всякая художественная реальность. Он рассказывает о горной грузинской местности Пшавии, об уголке Пшавии под названием Гудамакари, об общине чохов, давшей ему имя, сказки и предания, особенности взгляда на все окружающее. Рассказы Г. Чохели составили своеобразный эпос, героико-фантастически-юмористический. В этих рассказах человек, обидевшийся на односельчан, может стать рыбой, а другой, снимавшийся для кино в роли оленя, — оленем же, а третий — елью, отдав ради жизни дерева собственную жизнь. Единение человека с природой становится не умозрительной формулой, а сутью и необходимостью существования всего живого.

Годердзи Чохели знакомит нас со своими далекими предками, раз и навсегда проложившими межу между добром и злом, — эта межа существует и поныне, и четкое деление жизни на светлую и темную стороны кажется само собой разумеющимся.

Горское существование требует твердости духа, стоицизма, воспитывает людей гордых и вольных. «Нигде так не переживают смерть человека, как здесь. Народ в горах одинаково чтит и жизнь, и смерть», — эти слова принадлежат кинематографисту, герою одного из рассказов Г. Чохели, но разве он сам иного мнения? Его персонажи могут лукавить и обманывать друг друга («Неподеленная ворона» — яркий пример), пить, драться и мириться на праздники, совершать тяжкие и неправедные ошибки — всегда возьмет верх уважение к чужой жизни и своей собственной, если она подчинена естественным требованиям трудовой морали.