Современный польский, чешский и словацкий детектив

— Я знаю, простите, я просто так…

— А за что вы его, собственно, так не любите, пан инженер?

— Кого вы имеете в виду, барышня? Шефа? Коллегу Бауманна?

— Да, — подтвердила лаборантка и опустила голову, испугавшись вырвавшегося против воли вопроса. — Не сердитесь, — попросила она.

— Оставьте нас, — сказал ей Стеглик, а когда она вышла, продолжал: — Вот дура! Хотя сказала правду. И я думаю, что шеф пьет из вас кровь. Странно, он такой добряк, — добавил Стеглик смущенно.

— Вы о чем? — словно не понял Голиан и попросил: — Дайте-ка сюда!

Молодой инженер достал тигель и протянул Голиану металлическую пластинку. Пальцы большой, широкой ладони дрожали, казалось, что сейчас они сожмутся в кулак, чтоб смять ее, уничтожить, но ладонь так и осталась открытой.

— Прошел через тепловую реакцию?

— Полтора часа назад.

— Время остывания?

— Одна минута двадцать две секунды.

— В Америке — минута одиннадцать, и никто не делает из этого сенсации.

— Пан инженер, почему вы против?

— Я против во-ро-вства, — Голиан мрачно рубил последнее слово по слогам. — Бауманн использовал мою минутную слабость и… это во-ро-вство, — повторил он и отложил кусок металла.

Инженеру Голиану было сорок семь, ни одного седого волоса не серебрилось в его густой шевелюре, но в этот момент он выглядел стариком.

Голиан сел и облокотился о пульт.

— Я начал заниматься этой проблемой давно, почти сразу же после войны. Был я тогда еще совсем зеленый и ничего не достиг, но идея возникла у меня у первого… Когда я потом вернулся — вам ведь известно — из-за границы, то снова принялся за дело. Короче: иное время было, мне не давали ни к чему допуска, вы и представить себе не можете, что это было за время… Но я не о том… Я знаю Бауманна давно. Когда я только начинал, я открыл ему свою идею, раза два он давал мне советы, он-то был уже опытным специалистом. Не скажу, чтоб он очень всем этим заинтересовался, но приблизительно через год, когда я объявил, что сдаюсь и бросаю, Бауманн попросил у меня расчеты и я, идиот, дал их! Более пятидесяти плотно исписанных страниц на машинке. Он поблагодарил и вскоре все охаял, свел на нет, утверждая, что истины я не достиг, а лишь крутился вокруг да около. А теперь онбудет лауреатом, хотя в Америке и в других странах силиконы уже имеются, давно имеются, но на другой основе! И в наших исследовательских институтах над этим работают! Но он открыл гликостеры из метанолизы раньше, — Голиан сжал пластинку металла, ощупал ее и отшвырнул, — и они, вероятно, дешевле! Намного, чтоб его черт взял! — Он усмехнулся, это была горькая, болезненная усмешка. — Если вам кажется, что я не люблю Бауманна… И у простого ремесленника должна быть рабочая совесть, а у такого прекрасного специалиста — тем более! Вы меня извините, если я вам испортил настроение, извините, что стою над душой, когда вы работаете… — Он пожал плечами и вздохнул: — Не сдержался, поймите меня, ведь это же сущий грабеж!

Голиан, кусая губы, встал. Казалось, он хочет что-то добавить, но он лишь провел рукой по глазам и медленно двинулся вдоль прохода между пюпитрами и низкими подоконниками. Стеглик смотрел ему вслед.

— Пан инженер! — крикнул он.

Голиан остановился.

— Что?

В соседнем отсеке гудели машины. Обычный звук, лаборанты уже давно не замечали его. Но Стеглик еще долго вспоминал, что в тот момент он вдруг отчетливо услыхал этот шум.

— Нет, ничего, я просто так, — ответил Стеглик и наклонился к тигельку.

И вдруг услышал смех. Смеялся Голиан. Стеглик подскочил к нему, но тот уже смолк. Голиан смотрел в окно. Стеглик взглянул на него и тут же перевел взгляд: метрах в двадцати пяти от них на зеленой скамейке сидел немолодой, но и не старый человек. Рядом лежал портфель, на спинке скамейки висел плащ-болонья.

Машины гудели, Стеглик все еще слышал их. И тут голос Голиана перекрыл шум машин:

— Не дадите ли вы мне ключи от вашей дачи?

— Они у Сикоры. Вам нужны?

— Да, буду вам очень обязан, — ответил Голиан неожиданно искательным тоном.

— Пожалуйста, — охотно согласился молодой инженер.

— Я схожу к Сикоре, — сказал Голиан и ушел.

А Стеглик все держал в руке металлическую пластинку и думал о Бауманне: а вдруг тот и в самом деле украл…

Неизвестный за окном достал из портфеля черешню и все сидел и сидел, терпеливо выплевывая косточки.

2

Зеленые глаза уродливой фарфоровой черепахи фосфоресцировали на красном ковре. Слева от нее было окно на улицу. Справа — письменный стол, на нем кофе, а у стола — одетый в милицейскую форму лейтенант Бренч. Пожилой мужчина, сидящий рядом с ним, тяжело вздохнул.

— …и это только июнь. В июле совсем расплавимся.

— Повесим жалюзи, — сказал лейтенант.

— Это точно?

— Обещали.

— Еще в мае, помнится. Что у вас еще, Бренч?

— Все, товарищ капитан. Только сообщение о Шнирке. Наверное, им остается уточнить имя.

— Уже уточнили. — Капитан прищурился. — Дело ведет Лазинский, он сейчас связывается с Прагой, просит поскорее выслать фото. Пока их не пришлют — мы связаны по рукам и ногам. Искать человека по описанию — напрасный труд: «Тридцать семь лет, гладкое, симметричное лицо, темные волосы и нормальная фигура». Иными словами: две руки, две ноги, уши и голова и все прочее, что положено существу мужского пола. Кроме того, серый в полоску костюм, который можно сто раз в день снять и надеть, ну, скажем, шорты. Знаю, знаю, Бренч, в донесении все это сказано по-другому, профессионально, но я вам с официального языка перевел на человеческий. Из определения «рост 173 — 177» да из мудрого заключения «особых примет не имеется» вытекает именно то, что я сказал. Остроумное примечание о том, что господин Шнирке грассирует, они могут оставить при себе. Грассирующих агентов не забрасывают в славянские страны. В ГДР — куда ни шло. Немцы почти все картавят.

— Товарищ капитан, ведь Шнирке-то немец.

— Знаю, родом из Либерца, там и на свет появился в двадцать восьмом, кажется. Это единственное, что более или менее известно. Плюс то, что его папаша работал в пивной, плевать хотел на Генлейна, был мобилизован и погиб где-то в Норвегии. Я вам, лейтенант, так скажу: возможно, это тревога ложная. Бывает, какой-нибудь ревнитель кого-то увидел и — готово, переусердствовал — половина наших ребят ищет, ловит. Запомните это, лейтенант: никогда не будьте излишне усердны. Такое, с позволения сказать, рвение только вредит делу.

И потому, что капитан все время улыбался и щурился, невозможно было понять, серьезно ли его нравоучение. Фамилия капитана — Шимчик. Лицо широкое, серые глаза глубоко посажены. Через десять месяцев ему пора уходить на пенсию. Шимчик страстный рыболов. Хотя добыча обычно оказывается ничтожной, он так объясняет свое увлечение: «Главное — посидеть у воды. Прохлада, уединение, травка…»

— Если вам интересно, подождите. Думаю, Лазинский вот-вот объявится. Возможно, порадует массой приятных новостей.

Бренч легко распознал иронию: эти двое всегда друг друга терпеть не могли, да и не скрывали этого; про их соперничество знали многие, знал и лейтенант Бренч, только начавший службу.

Шимчик не ошибся. Через несколько минут ввалился, не поздоровавшись, толстяк — капитан Лазинский.

— Все в порядке, — изрек он с наигранным добродушием, — ну и материальчик, я вам доложу!

— Вы это о чем? — Шимчик смерил его холодным взглядом. — Вы же должны были поторопить их с фото!

— Я так и сделал. — Короткая пауза. — Но потом к телефону подошел сам полковник Вондра. Лично. — Лазинский плюхнулся в кресло. Оно было обито черной клеенкой и помнило лучшие времена. Пружины жалобно застонали. — Полковник справлялся о вашем здоровье и приказал… — Тут Лазинский выразительно взглянул на Бренча. — Это конфиденциально, приказано сообщить только майору и вам.

— Майору уже сообщили?

Лазинский кивнул и достал блокнот. Шимчик сказал Бренчу:

— Благодарю вас, товарищ лейтенант, вы свободны. — А когда они остались вдвоем, спросил: — Что-нибудь серьезное? Насчет Шнирке, да?