"Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33

– Йоиль – особый случай, – прошептал Гутман. – Менгеле одержим этим ребенком. Он не понимает, почему два гомозиготных близнеца оказались столь разными. Или, возьмем шире: почему один еврей так отличается от всех прочих.

– Поэтому Менгеле не ставит на нем опыты?

– На нем – нет.

Гутман вдел очередную нить и закончил игрекообразный шов на трупе. Потом ополоснул тело из шланга. По желобу побежал розовый ручеек.

– Он ставит их на его брате.

– Который подхватил тиф?

– Нет у Габриэля никакого тифа, – резко ответил Гутман, не поднимая глаз. – Он умирает от экспериментов Менгеле.

Гуго почувствовал, как руки начало покалывать. Пора сворачивать разговор. Сделать вид, что ничего не случилось. Он вел себя так с тех самых пор, как вступил в партию. Однако собственная трусость ему опостылела.

– Что делали с мальчиком?

– Сначала Менгеле попробовал изменить ему цвет глаз, чтобы они посветлели. Габриэль ослеп. Потом применяли электрошок, наблюдая, отреагирует ли его мозг так же, как мозг брата. Наконец, переливали кровь. Кровь Йоиля и других близнецов. Если вы изучаете медицину, то уже знаете, к каким катастрофическим последствиям приводит переливание крови не той группы. В общем, он при смерти.

Язык превратился в рашпиль, царапающий сухое нёбо. Сердце молотом билось о грудную клетку. До Гуго дошло, что такое Аушвиц для врачей: место, где дозволено все, где подопытными служат люди, которых не нужно беречь. Вот почему сюда так рвутся они все, от именитого Брауна до вчерашнего выпускника Осмунда Беккера. Концлагерь стал единственной в своем роде лабораторией.

– А Йоиль? Что будет с Йоилем?

Гуго хотел заглянуть в глаза Гутмана, найти там уверенность, что все будет хорошо, но пожилой патологоанатом смотрел только на свой идеальный шов. Гуго охватил гнев, словно вина за происходящее лежала не на нем и других немцах, а на этом еврее.

– Не молчите, черт вас побери! – заорал он.

Собственный голос, искаженный эхом пустой прозекторской, напомнил ему отрывистый лай собак на станции. В ушах вновь раздался треск крохотного черепа под сапогом. Гутман поднял полные боли глаза.

– Цель исследования близнецов – не наблюдение за их жизнью, а анализ посредством сравнительной аутопсии, – проговорил он и перевел взгляд на свои запачканные кровью перчатки.

Казалось, патологоанатом вот-вот заплачет. Он вытер руки о фартук, оставив на нем ярко-красное пятно.

– Мне многое пришлось делать, герр Фишер. Даже с умирающими детьми…

– Еще живыми?

Произнося последнее слово, Гуго почувствовал, что под ногами разверзается бездна и хищно засасывает его.

– Живыми, – подтвердил со слезами Гутман.

– Вы что, издеваетесь надо мной? – Гуго потер щеки; кожа была сухой, щетина колола пальцы. – Вивисекция запрещена!

– На животных и людях, – поправил Гутман. – А здесь все законно. Евреи, цыгане и негры не считаются людьми.

Гуго затошнило. Хенрик сразу все понял, уже в тот далекий теперь день, когда впервые задумался об отъезде. «Не делай из мухи слона…» – сказал ему тогда Гуго. В то время он и представить себе не мог, куда их заведет партия. Да, экономика разваливалась, Геббельсу потребовался козел отпущения для отвлечения народа от проблем. Но Гуго и в голову не приходило, что немцы шаг за шагом погрузятся в пучину безумия.

Он смотрел на Гутмана. Предчувствие неотвратимого вгрызалось в позвоночник зубами овчарки. Голова сильно кружилась, боль сделалась настолько сильной, что захотелось принять двойную дозу морфина.

– Что будет с Йоилем, когда его брат умрет? – Голос дрогнул: Гуго уже знал ответ.

– Ему сделают укол фенола в сердце, и мне придется провести сравнительную аутопсию мальчиков. Согласно теории Менгеле, подобная процедура имеет смысл, если проводится в одинаковых физических условиях, поэтому смерть детей должна быть одновременной. Менгеле возьмет прекрасные глаза Йоиля для своей коллекции глазных яблок, а останки отправит срочной посылкой в Берлин своему куратору в качестве экспоната.

Гуго замотал головой. Нет, этот человечек в круглых очочках смеется над ним. Гутман вновь поднял на него полные слез глаза, но на сей раз держался с достоинством кайзера.

– A mol, mit yorn un doyres tsurik, iz ergets nifter gevorn a Yid, – произнес он на идише. – Meyle! A Yid iz nifter gevorn. Eybik lebn ken men nit.

– И что это значит?

– Давным-давно, в незапамятные времена, где-то умер еврей. Ох, умер еврей. Что же, никто не живет вечно, – шепотом перевел Гутман. – Не беспокойтесь о нас, герр Фишер. Йоиль – всего лишь еврей. Евреем больше, евреем меньше, какая разница вам, нацистам?

14

Игла проколола кожу и вошла в вену. Йоиль вздрогнул.

– Потерпи, я быстренько, – успокаивающе пробормотала Бетания.

Йоиль всегда отворачивался, когда у него брали кровь. Однако после того, как иголка уже впивалась в руку, любопытство пересиливало: он поворачивался и смотрел, как красная жидкость стекает по трубочке в стеклянный флакон.

Во время забора крови он старался не двигаться, а потом бессильно оседал на стуле. Голова начинала кружиться, ноги дрожали. Йоилю это не нравилось, да и иглы он боялся… Неправда! На самом деле он ничего не боится.

Сестры, те, что подобрее, старались успокоить, говорили, мол, больно не будет, но разве можно доверять взрослым? Что бы они ни говорили, происходило ровно наоборот. Когда кровь брала Бетси Энгель, она нарочно делала так, чтобы рука посинела и раздулась. Эта злобная ведьма по сто раз тыкала иголкой, якобы не попадая в вену. Приходилось терпеть, ведь кровь нужна для лечения Габриэля. Дома, в Болонье, они часто ссорились, случалось, и дрались из-за какой-нибудь игрушки, но брат все равно оставался его лучшим другом.

Йоиль вспоминал, как они ходили в Сады Маргариты, где росло множество цветов и пахло весной. Или на холмы, склоны которых по вечерам усеивали фонарики светлячков, и луна казалась огромным светящимся глазом. А однажды папа отвел их на самый верх башни Гаризенда. Они страшно устали, карабкаясь по ступенькам, но оно того стоило. Сверху был виден весь город: красные дома под черепичными крышами и другие башни, торчащие там и сям, словно одинокие деревья. Теперь воспоминания поблекли, и Йоиль боялся, что скоро забудет все напрочь.

Было еще кое-что неприятное. Он вдруг понял, что не может вспомнить лиц матери и отца. Забыл даже, как выглядит Габриэль, хотя они были одинаковыми. Он боялся, что еще чуть-чуть – и он не узнает семью при встрече. В такие минуты следовало хорошенько зажмуриться и изо всех сил думать о чем-нибудь хорошем. Например, о запахе щелока от свежевыстиранного белья. Или об аромате рагу из кухни. Папином одеколоне, которым тот брызгал себя за ушами после бритья. Йоиль садился за стол и пробовал нарисовать их портреты. Глаза, рты, носы появлялись на бумаге черта за чертой, и он вспоминал лица. Худое, угловатое папино, нежное мамино и лицо брата. Рисовать Габриэля было все равно что смотреться в зеркало.