"Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33
Шрифт:
Теплым летним утром я непременно вспоминаю Лос-Анджелес, где бы я ни находился. Раньше я ездил туда регулярно, и когда просыпался, за окном уже было тепло и стрекотали сверчки. А из дома напротив вещало радио: «Доброе утро, Лос-Анджелес» – и слышалась музыка кантри.
На шведском радио нет кантри-каналов, но старина Уэйлон Дженнингз [869] записан на моем айпаде, и я наслаждался его голосом, когда наливал воду в кофеварку и убирал на веранде постель.
869
Уэйлон
Похоже, выписывать все доступные печатные издания – моя карма. Я достал из почтового ящика ворох газет и чуть было не оставил там маленький коричневый конверт, подписанный обыкновенной шариковой ручкой.
ХАРРИ СВЕНСОНУ
ЛИЧНО В РУКИ —
шло крупными буквами. Больше ничего: ни адреса, ни почтовой марки.
Конверт положил в ящик не почтальон.
Более того, мне показалось, что «лично в руки» дописали позже.
Я огляделся, но не заметил никого, кроме девчушки лет девяти-десяти, которая обычно крутилась возле ресторана и моего дома. Она напоминала мне дикую кошку: такая же любопытная и пугливая. Даже Симон не знал, кто она и где живет.
– Эй! – осторожно позвал я. – Ты, случайно, не видела…
Но девчонка уже исчезла в лесу. Первой моей мыслью было последовать за ней, однако вместо этого я вернулся в дом, сел за стол на веранде и вскрыл конверт. В нем оказался черно-белый снимок.
Я понятия не имел о том, когда он был сделан, но сразу узнал себя в подростковом возрасте. Тогда я носил странную прическу – длинные, до плеч, волосы, тщательно зачесанные за уши. На фотографии я был в темных четырехугольных очках, шортах, которых уже не помнил, и выгоревшем на солнце джемпере.
Вероятно, дело происходило летом.
Я обнимал за плечи девочку.
Она – в сандалиях, шортах цвета хаки, светлой блузке – стояла вполоборота, приставив согнутую в коленке правую ногу к моей левой. На шее у нее красовалась цепочка, слишком массивная для маленького крестика, что на ней висел. Собственно, крестика я сейчас не видел, но вспомнил, едва взглянул на фотографию. Девочка была по-летнему загорелой, это бросалось в глаза даже на черно-белом снимке. Она смотрела в камеру, прислонив голову к моей груди. Большие темные глаза делали ее похожей на Линду Ронстадт [870] . На лоб падала челка, и я представил, как девочка поправляет ее рукой или сдувает.
870
Линда Ронстадт – американская исполнительница в жанре кантри-рока.
Я обнимал ее обеими руками.
Ее звали Анн-Луиз, и мы были неразлучны.
Я встречался с ней каждое лето, когда приезжал на каникулы к бабушке. Нас называли женихом и невестой.
Анн-Луиз… Анн-Луиз… Я не мог вспомнить фамилию, как ни силился.
Я почти забыл ее.
Почему же она объявилась именно сейчас?
Кто и зачем положил в мой почтовый ящик давнишний снимок?
«Ты должен семь раз подумать, прежде чем на ней женишься, – повторяла бабушка. – У нее повышенный сахар».
Я долго не понимал, что значит «повышенный сахар», пока не увидел, как мама Анн-Луиз делает ей в ляжку инъекцию инсулина. Анн-Луиз страдала врожденным диабетом. Нынешние шприцы для
диабетиков похожи на короткие и толстые шариковые ручки, но тогдашние, сделанные из стекла, выглядели очень неуклюжими. Кроме того, они были многоразовыми, поэтому мама Анн-Луиз кипятила каждый вечер и утро шприцы и иглы.Шприцы всегда внушали мне отвращение, вероятно, поэтому я никогда по-настоящему не болел.
Бабушка говорила, что, если я женюсь на Анн-Луиз, мне придется вводить ей инсулин, как ее мама. Я вспоминал эти слова, укладываясь в постель, и не мог уснуть.
Однажды я спросил бабушку: не потому ли Анн-Луиз такая сладкая, что у нее сахар в крови?
Пошло, скажете вы? Но тогда я этого не понимал, ведь был ребенком.
В то утро я так и не развернул ни одной газеты, мой кофе успел остыть.
Женщина с собакой спускалась вниз, к гавани, но больше вокруг не было ни души.
Я поднялся в ресторан, где Симон Пендер разговаривал с очередным литовцем. Его звали Андрюс Сискаускас, он носил стрижку «маллет» и старомодные усики и производил впечатление активного, амбициозного человека. Я легко мог представить его участником группы симфонического рока конца шестидесятых годов.
Выяснилось, что по образованию он адвокат, однако в Швеции первое время убирал на полях картофель и другие овощи. Накопив достаточно денег, открыл свое предприятие, которое занималось всем подряд – от строительных работ и озеленения улиц до уборки помещений. В то утро ему удалось раздобыть несколько бунтов из-под проволоки, которые выглядывали из кузова его грузового автомобиля. Он предлагал нам использовать их вместо столов для барбекю.
Симон поджарил яичницу. Я добавил в свою порцию тобаско, налил стакан сока и сел.
– Мне положили конверт в почтовый ящик, – сообщил я.
– Вот как, – отозвался Симон. – Что ж, такое бывает. Я всегда полагал, именно для этого и вешают почтовые ящики.
– Но это сделал не почтальон, – возразил я. – Кто-то подсунул мне конверт утром или ночью.
– Я не знаю. А ты не видел, Андрюс? – спросил Симон.
Но Андрюс, похоже, думал о другом.
– Мальчики пришли к этим бунтам, – сказал он. – Совершенно бесплатно.
Кто именно пришел бесплатно, мальчики или бунты, я так и не понял. Шведский Андрюса похлеще любой головоломки.
Был вторник, на вечер планировалось барбекю, и хотя мы брали триста семьдесят пять крон с человека – напитки включены, – народу ожидалось под завязку. Мы обсуждали цену. Симон утверждал, что ее нужно поднять до четырехсот двадцати пяти крон, как в других ресторанах для барбекю. Я же считал, что нам следует придержать ее чуть ниже общепринятой, в целях привлечения клиентов.
Теперь я стоял за грилем не один. Андрюс привел парня, Кшиштофаса, который якобы работал поваром в Вильнюсе. Он посчитал, что жарить крылышки раз в неделю гораздо веселее, чем мешать бетон или собирать на полях картофель. Он был ловок, понятлив, но главное – разделял мою точку зрения о сущности гриля: жечь, жечь и еще раз жечь! Языки пламени должны лизать мясо.
В стороне от гавани раскинулся пляж, но я категорически не рекомендовал бы его тем, кто на дух не выносит стокгольмцев. Создавалось впечатление, что половина жителей столицы, включая Лингё и Сальтшёбаден, имеют в окрестных деревнях родственников с домами. Похоже, на скалах я один говорил на сконском диалекте, хотя и жил в Стокгольме. Я чувствовал себя словно где-нибудь на Стюреплан или конференции, посвященной проблемам делового мира.