Сожженные революцией

Вот они, важные усатые господа у подъезда Варшавской гостиницы, возле трактирной вывески «Чай и кушанье», – как будто вышли подышать воздухом после сытного обеда. Кто стоит, заложив руки за спину, кто прохаживается по булыжной мостовой взад-вперёд, глядя себе под ноги; одни молчат, другие разговаривают вполголоса. Наблюдают, как на грязной мостовой копошатся дознаватели. Кое-кого мы можем узнать даже в лицо, по портретам. Градоначальник Фуллон, министр юстиции Муравьёв… Вон, кажется, товарищ министра внутренних дел Дурново (на его суховатом британском лице мы читаем едва скрываемую радость)… А это чья перепуганная физиономия мелькает в сгустившейся по сторонам толпе? Приличный господин лет тридцати трёх – тридцати пяти, с усами и бородкой, в изящном суконном костюме… Выглядывает из-за спин студентов, рабочих, кухарок и дворников… Мы его не знаем. Но его демоническую сестру Анну хорошо знают поэты Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Макс Волошин. Достанем (нам можно) из кармана его тёмного пиджака визитную карточку и прочитаем: «Сергей Рудольфович Минцлов». Ах, вот кто это! Литератор, бывший чиновник министерства финансов, собиратель столичных слухов и сплетен. Примчался сюда из своей удобной квартиры, что на тихих Песках, на Суворовском.

Ближе к вечеру он вернётся домой, отужинает, отправит спать прислугу, удалится в свой кабинет, сядет за стол, раскроет тетрадь и примется аккуратно записывать впечатления прожитого дня.

Из дневниковых записей Сергея Минцлова. 15 июля 1904 года:

«В половине одиннадцатого утра узнал, что убит Плеве. Взял извозчика и сейчас же поскакал к месту происшествия – к “Варшавской гостинице”. По Измайловскому проспекту шли и бежали туда же люди; меня обогнала карета Красного Креста. Ехать к вокзалу не пропускали; я слез с извозчика и вмешался в толпу, сплошь запруживавшую панели с обеих сторон. Везде сновала пешая и конная полиция. На середине мостовой против подъезда гостиницы валялись размётанные осколки кареты, изорванные в клочья подушки сиденья и окровавленная шапка; их ещё не убирали; на камнях алело несколько пятен крови. Огромный многоэтажный дом, где помещается гостиница, стоял без стёкол; в зданиях, что напротив и рядом, стёкла выбиты тоже».

(Заметим в скобках: место сие на углу Измайловского и Обводного – невезучее. За тридцать лет до убийства Плеве сгорела стоявшая здесь мельница, и следствие установило поджог с целью получения страховки. Тогда погибли в огне двое рабочих, а владелец мельницы, коммерции советник Овсянников, по приговору суда отправился в Сибирь. На месте сгоревшей постройки возвели большую и мрачную Варшавскую гостиницу. Ещё тридцать семь лет пройдёт после убийства Плеве, и в начале блокады, 2 октября 1941 года, в это здание угодит бомба, середина дома обрушится. Снова жертвы и кровь на камнях…)

(Отдельно отметим, тоже в скобках, ещё одно вскользь брошенное сообщение нашего информатора: «В публике волнения и возбуждённых толков не замечалось: более было любопытства». Убиты и ранены люди, и это у других людей вызывает не ужас, не ненависть, не сопереживание и не какие-нибудь титанические чувства, а чувствице заурядное, ближе к мелкому; им же движим, видимо, и сам наблюдатель.)

Любопытный Минцлов преодолел невольный страх и, порыскав в толпе, нашёл словоохотливого собеседника – очевидца происшедшего, коего распирало от желания поделиться увиденным и услышанным.

Из дневника Минцлова. Продолжение:

«Швейцар противоположного дома рассказал мне следующее. У подъезда гостиницы торчали двое каких-то господ, один из них высокий, полный, и разговаривали, видимо, поджидая кого-то. Только что поравнялась с ними карета, в которой ехал на вокзал Плеве – один из них кинул бомбу и грянул оглушительный удар. Карету разнесло вдребезги. Кучера откинуло на мост и его замертво унесли в больницу; лошадей искалечило. Министр остался на месте в страшно изуродованном виде, с сорванной нижней частью лица: на него было страшно смотреть. На тело накинули шинель.

Кидавшие бомбу были ранены: один упал, другой с окровавленной шеей стоял, держась за чугунный столб навеса подъезда, и шатался. Кроме них, говорят, пострадало до 16 человек прохожих и находившихся в соседних домах…» [56]

56

Минцлов С. Р. Петербург в 1903–1910 годах. [М.?], 2012. Цит. по:Peterburg_v_1903-1910_godah.html.

Число раненых бомбистов удвоилось в потрясённом сознании швейцара. На самом деле арестован был один – в крови, растерзанный и оглушённый взрывом. Потом установят его имя: Егор Созонов, бывший студент, из пермских староверов. Но беседовавший с ним у подъезда гостиницы господин действительно был, только вовремя успел исчезнуть. Высокий? Да, 183 сантиметра. Полный? Это, наверно, так показалось: господин одет был по-барски и вообще выглядел барином, а в глазах швейцара – что барин, то и полный.

С убийцей Плеве за считанные минуты до убийства мог беседовать один человек: Борис Викторович Савинков. Тот самый, что бежал из вологодской ссылки год и один день назад.

Из «Книги стихов» Бориса Савинкова, изданной посмертно в 1931 году:

Я шёл, шатался,Огненный шар раскалялся…МостоваяПылалаБелая пыльОслеплялаЧёрная теньКолебалась.В этот июльский деньМоя силаСломалась.Я шёл, шаталсяОгненный шар раскалялся…И уже тяжкая подымаласьРадость.Радость от века, —Радость, что я убил человека.

VII Ничего особенного

Был мальчик – вот он, в коротких штанишках, широкополой шляпочке и матроске, милый ухоженный ребёнок. Это он такой в бытность его семьи в Варшаве, а родился он в Харькове, тоже городе интеллигентном, университетском. И семья интеллигентная, дворянская, хорошая. Савинковы.

Вот интересно, как из таких милых мальчиков получаются революционеры, террористы, тираны и прочие злодеи? Всё-таки – кудряшки, белая матроска, короткие штанишки… А потом – кровавые ошмётки на мостовой…

И – «радость, что я убил человека».

Савинковы переехали в Варшаву, когда мальчику Боре ещё не было трёх лет. Русские в этом городе держались близко друг к другу и, конечно же, друг друга знали, особенно те, кто близок по общественному положению. Отец семейства Виктор Михайлович Савинков наверняка знавал профессора государственного права Александра Львовича Блока – ведь сам он был тоже правовед, военный юрист, и в молодости не чуждался учёных трудов: в 1869 году в Петербурге было отпечатано отдельной книгой его исследование «Краткий обзор исторического развития военно-уголовного законодательства». Коллегам было о чём поговорить. Впрочем, профессор Блок слыл чудаком и нелюдимом. Он получил кафедру в Варшавском университете года за три до того, как Савинков был переведён в Варшаву на должность товарища прокурора окружного военного суда. У Савинкова к тому времени было двое сыновей, Александр и Борис (младший Виктор и две дочери, Вера и Софья, появятся на свет уже в Варшаве). Единственный сын Блока жил с матерью в Петербурге. Тут таилась какая-то тёмная история, о которой сплетничали в варшавско-русском обществе. Этот сын, Саша, был ненамного младше Бори, а именно на год и десять месяцев. Если бы не разлад в семействе Блоков, Саша и Боря могли бы расти соседями, друзьями.

Дата рождения Бориса Викторовича Савинкова – 19 января 1879 года.

Борис Савинков и Александр Блок – птенцы одной стаи, их детство, формирование их личностей происходило в очень схожих условиях. Разве что концентрация учёности, художественности и писательства вокруг Блока была погуще, чем вокруг Савинкова. Впрочем, и Борису было от кого получать творческие флюиды. Его мать Софья Александровна, родная сестра известного художника-демократа (и, между прочим, генерал-майора императорской службы) Николая Ярошенко. Она писала пьесы, повести и рассказы (потом, в 1898–1901 годах, будут отдельными книгами напечатаны две её драмы и сборник рассказов; все – под псевдонимом С. А. Шевиль). Братья и сёстры Бориса тоже пописывали в прозе и в стихах. Да и он сам стихами будет не раз грешить – но об этом позже.

Борису было обеспечено хорошее образование и воспитание.

Сведений о его детстве очень мало – вернее, их почти нет. Ни сам он не вспоминает о сём благословенном времени в своих автобиографических творениях, ни его родственники, даже мать. Впоследствии, когда Борис прославится на весь мир как бомбист и бунтарь, Софья Александровна напишет о нём довольно-таки сентиментальные воспоминания, проникнутые сдержанным восхищением (мать есть мать), но речь в них пойдёт о Савинкове-студенте, арестанте, ссыльном, страдальце за народное благо. Весь рассказ о годах взросления любимого дитяти будет ограничен несколькими фразами.