Созвездие эмигранта

– Ну, кажется, дошли. Всего доброго.

– Как? – оторопело воззрилась я. – А вы?

– Я живу в соседнем подъезде, но по большому счёту, мы соседи. Берегите себя и помните, что хрупким девушкам вредно носить тяжести.

А в прошлое воскресенье я села в лифт со старушкой с заячьими глазами.

– Вам на какой?

Победный «восьмой» резко зазвенел в ушах. Неужели я смогла поймать вечность за хвост? Я чуть не расхохоталась от удивления. Воистину неплохо живут пенсионеры в России, в отличие от одиноких эмигрантов, особенно меня, ибо я вынужденно превратилась в дирижёра, питающегося от эвфонии соседей.

Я чётко знаю, когда начинается одно- или двухминутная увертюра, когда переходят к основной части, порой я сержусь, если антракты затягиваются, а потом сопровождаемый аккомпанементом речитатив создаёт резкую какофонию.

Начинается устремлённый в вечность хаос! Поднимаю руки вверх, а потом медленно опускаю, пытаясь движением рук обуздать страсти, однако они совершенно не слышат и не чувствуют меня, затерянную в оркестровой яме. Громко хлопаю дверью напоминающей чулан спальни и выхожу.

После недолгой паузы, они начинают заново.

Итак: «Кармен», увертюра, сцена всецело ваша, но я уже прикрыла дверь в спальню, открыла рот для успокаивающей нервы таблетки и распространила по кухне иную музыку: Шопен, Ноктюрн оп. 9 № 1. Да. Чуть не забыла. Говорю женщине с заячьими глазами, что я живу на седьмом этаже, прямо в их направлении. Многозначительно улыбаюсь, желаю всего хорошего и выхожу на своём этаже. Домой не захожу. Чтобы окончательно убедиться в собственной правоте, держась за перила, осторожно поднимаюсь на две ступеньки. Прозрачная рука женщины достаёт ключи из маленькой сумочки и открывает другую, то есть соседнюю, дверь…

Уже неделя как я игнорирую пассажи соседского гульбища, более того – они стали так привычны (или мои антидепрессанты хорошего качества), что более не могут расстроить мой сон или помешать общению с сыном.

Ирония верхов меня больше не волнует. Я уже потеряла должность дирижёра, нюх сыщика и агрессивную немощь одинокой женщины. Уложила сына, приготовила обед, выношу ведро с мусором, чтобы вернуться и докончить наконец открытую несколько недель назад, да так и не прочитанную «Улыбку вечности». Поднимаюсь на несколько ступенек, пытаюсь засунуть в расположенную между седьмым и восьмым этажами синегубую пасть мусоропровода оставшийся от вчерашнего торта картонный поднос, который никак не хочет влезать. Наконец металлическая глотка с грохотом закрывается, и в ту же секунду чрезвычайно бледная женщина лет тридцати открывает благословенную дверь.

– Простите, можно вас на минутку?

Смотрю по сторонам и понимаю, что она обращается ко мне. Просит на минуту зайти в дом. Я уже в квартире, боюсь сделать шаг вперёд, но я уже вошла…

В обшарпанной, частично меблированной однушке пахнет лекарствами. Вот открывается дверь в спальню. Я боюсь поднять взгляд, но – вынуждена. В маленькой деревянной колыбельке горит от жара младенец. Молодая женщина – его мать, которая должна в одиночку вырастить этого розовощёкого новорождённого ангела. Отец даже в роддом не явился, женщина не захотела оставить ребёнка в доме малютки и уже несколько недель живёт с малышом в съёмной квартире. Просит меня покачать дитя, пока она сходит в аптеку за жаропонижающим. Спускаюсь домой, запираю дверь (сын проспит ещё часок) и быстро возвращаюсь в спальню на восьмом этаже.

Я качаю ребёнка, утихомиривая его плач армянской колыбельной. Качаю… Пол спальни на восьмом этаже и потолок моей спальни снова вступают в диалог.

Перевод с армянского Анны Варданян

Сигареты с ментолом

Было солнечно. Я вышла на улицу, думая, что могу немного прогуляться, прежде чем пойду к Марине, однако солнце тут всегда обманчиво, и часто на смену сияющему солнышку внезапно приходит нахальный хохот проливного дождя. Всего пару минут назад казалось, что всё на своих местах: немигающие деревья, неподвижно висящие посреди двора качели, безмолвно сидящие у подъезда бабушки, время от времени машинально рассыпающие перед бесстыжими, ненасытными голубями сухие хлебные крошки. Напоминающая отвисшую челюсть паралитика туча наконец разверзлась, и улица вдруг испила дождя крупными глотками.

Я, с самозабвением Нарцисса, на секунду замерла, опустила голову, ища в дождевой воде свой мокрый портрет, однако отпечаток крохотной ножки спешащего домой маленького шалуна одним ударом по моему отражению вмиг заставил меня ускорить шаг и отправиться к симпатичному, но одновременно пугающему киоску Марины, куда по просьбе брата я часто захожу за сигаретами. В одной части тесного, в два шага, пространства располагаются бутылки с пивом, в другой – коробки сигарет. Аккурат в центре киоска сидит миниатюрная продавщица с демонической улыбкой и горящими как угли глазами, которую я часто в шутку называю Мораной, что ничуть не расстраивает её, а скорее забавляет.

– Ты в хороших отношениях со смертью, правда?

– Сомневаешься? Тебя снова брат за сигаретами послал? Она уже готова достать из ящика коробочку, но я говорю, что на этот раз сигареты понадобились мне, и я даже не знаю, что выбрать.

Я внимательно изучаю коробки, и вдруг мой взгляд привлекает надпись «Эссе».

«Лучший вариант для писателя», – думаю я и прошу дать мне именно эти сигареты, желательно с ментолом.

– Значит, хочешь с кнопочкой?

Заметив моё замешательство, Марина ставит на стол коробочку и объясняет, как нажать на кнопку и привести в действие капсулу. Меня всё это привлекает, однако прошу заменить сигареты на другие, потому как гангренозная картинка на коробке вызывает у меня тошноту, неприятное зрелище…

– К сожалению, запрещено курить без таких прекрасных картинок. Все дороги проходят через мой магазинчик, ты особо не беспокойся.

Мы выходим из магазина, чтобы вместе сделать маленький, но верный шаг навстречу неизбежному.

– То, что нас не убивает, заставляет купить ещё одну пачку сигарет и попытаться снова, – пытается шутить Марина и неожиданно всхлипывает.

Хозяйка квартиры выселила её за неуплату, любовник резво нашёл другую (не оставаться же ему на улице), хозяин магазина – дагестанец – предупредил, что если она ещё раз воспользуется напитками из киоска, то вылетит с работы, как пробка из шампанского.

– Знаешь, сегодня мне стукнуло сорок. Давай пропустим по стаканчику, я угощаю… Хозяин не узнает, а если узнает – плевать! Найду другое место, мне пофиг, всё равно моя жизнь состоит из бухла и сигарет. Смотри-ка, я нашла своё место в этой жизни! Эээх… А ведь было время, когда мне казалось, что я знаю, кто я и что меня ожидает. Как ты меня называешь? Морана?

– Да, это богиня смерти. По большому счёту я правильно к тебе обращаюсь. Но ты особо не пользуйся своим служебным положением, пить тебе ни к чему, – пытаюсь как-то её утешить и глубоко затягиваюсь ментоловой сигаретой.

– Мы друг друга никогда не поймём, – пускает мне дым в лицо Марина. Взгляд у неё холодный, равнодушный.

– Я такая же эмигрантка, как и ты. Зря ты так говоришь, – пытаюсь оправдаться я.

– На этой заблудшей планете мы все – эмигранты. Жаль, что не все об этом знают. Когда-то у меня была однокомнатная квартира, собственная однокомнатная квартира в центре Донецка и класс из тридцати двух учеников! А теперь я живу в этой железной коробке, где даже туалета нет. Я вне времени. Здорово, правда? И, кажется, мне пора выпить, извини.