Спартанцы Гитлера

В итоге следует констатировать, что главную специфическую черту НСДАП составляла лояльность отдельных партийных руководителей лично Гитлеру; что ни в один из моментов партия своего развития не имела монопольного положения, напротив, именно в партии в наибольшей степени проступали идеологические и социальные противоречия отдельных ее групп; также значительную роль играли региональные и конфессиональные различия. Эти противоречия часто угрожали самому существованию партии, но каждый раз они благополучно преодолевались не при помощи собственно партийной организации и ее пресловутой необыкновенной эффективности и динамики, а за счет культа вождя. Такой способ решения проблем был приемлем для большинства немцев, которые таким образом получали возможность избежать личной ответственности и необходимости лично принимать решения. А партийные боссы имели почти полную свободу в разрешении внутренних конфликтов. Эта тактика соответствовала социал-дарвинистскому подходу Гитлера к вопросам управления. Гитлер вмешивался лишь тогда, когда чувствовал, что его положение как арбитра и суверена находится под угрозой. Вот запись из дневника Геббельса от 2 марта 1943 г.: «Во внутренней политике, точно так же, как и во внешней политике, каждый действует по собственному усмотрению по той причине, что никакого авторитета власти совершенно не заметно. Более всего это относится к партии, которая идет собственным путем и ни на кого не обращает внимания»^{372}. Дезорганизация и отсутствие системы — вот методы, при помощи которых Гитлер регулировал режимы давления и торможения в процессе борьбы партии против государства,^{373} собственно, это была разновидность политики divide-etimpera.

Немецкий юрист и политолог Карл Шмитт писал, что в нацистские времена государство было менее значительным органом, чем партия, но во время войны на первый план вышла необходимость решения организационных проблем, а к этому были более приспособлены прежние государственные инстанции. Это касалось всех сфер жизни — обеспечения продуктами питания и их распределения по карточкам, распределения дефицитных промтоваров, организации коммунальных служб, учебного процесса в школах, организации фискальной политики и пр. К тому же отдельные немецкие земли обладали мощной традицией местной исполнительной власти — этой традиции совершенно не было у партии, которая, несмотря на всю ее динамику, зачастую вынуждена была импровизировать. В этой связи следует указать, что внутренним противоречием гитлеровской организации власти было то, что все ценное, что несла в себе традиционная немецкая административная система и что спасало государство от развала и деградации — все это работало на нацистский режим, а не на сохранение старой государственной системы^{374}. Партия в этой ситуации не ухудшала положение, но и не улучшала его.

ГЛАВА V. НАЦИСТСКОЕ ПРАВОСУДИЕ И НЕМЕЦКОЕ ОБЩЕСТВО

Теоретическая перспектива

С начала Нового времени Германия была страной с высокоразвитым правосознанием, сформировавшимся под действием прусской традиции, и Гитлер со своим враждебным отношением к правовым процедурам и законности и со своим презрением к юристам представлял диссонанс с немецкой традицией. Правопорядок и законность, особенно в Пруссии, а после нее и в других немецких государствах, были плоть от плоти немецкой традиции с ее властью закона и независимостью суда. В 1794 г. прусские законы по указанию Фридриха Великого были сведены в «общее прусское право»; законы стали «обязательны для всех членов общества без различия сословий, ранга или пола, каждый житель государства обязан был требовать защиты своей личности и достояния»^{375}. Этот свод был принят почти одновременно с американской конституцией 1787 г., и эти оба документа можно рассматривать как значительный вклад в развитие прав человека. Как бы ни отличались национальные законодательства, но независимого правосудия, равного для всех — богатых и бедных, сильных и слабых — они придерживались в равной степени; практика могла отличаться от теории, но Фемида изображалась с повязкой на глазах, поскольку правосудие было едино для всех без исключения.

Можно привести великое множество примеров независимости прусского суда; были случаи, когда пруссаки судились даже с королем Вильгельмом II (по спорным арендным договорам) и выигрывали. О Фридрихе Великом, которого фюрер почитал более других исторических деятелей Германии, Гитлер любил рассказывать следующую историю: однажды король вызвал к себе начальника полиции, чтобы упрекнуть его за то, что он предоставляет меньше сведений, чем его коллеги при дворах других европейских владык. «Все дело в том, — ответил полицейский, — что я не имею права использовать для наблюдения те же средства, что в других странах». На что король ответил, что, если это так, тогда ему ничего и не надо^{376}. Это указывает на развитое правосознание, поощряемое к тому же монархией и подкрепленное привычкой немцев к неукоснительному соблюдению формальных установлений, а также контролем со стороны прекрасно налаженной административной системы. Последнее обстоятельство особенно важно, ибо какие бы хорошие законы ни принимались, работать в коррумпированной системе они все равно не будут.

Можно привести забавный случай, свидетельствующий о высокой интегральности закона в немецком сознании: после захвата власти нацистами СА пришли конфисковывать велосипеды спортивного клуба, основанного коммунистами, но хозяин гостиницы отказался выдавать велосипеды так как это частная собственность; после Второй мировой войны велосипеды были возвращены законным владельцам^{377}. Такие инциденты не были единственной юридической проблемой — после прихода к власти нацистам сложно было преодолеть положение в сфере трудового права, и коллективное трудовое право периода Веймарской республики было нацистами либо отчасти ликвидировано, либо заменено представительством произвольно назначаемых доверенных лиц, либо регулировалось временными актами. При этом ликвидация профсоюзов создала массу правовых проблем, так как не все суды были готовы признать ДАФ правовым восприемником профсоюзов^{378}; власти каждый раз просто принуждали суды принимать решения на основании собственных административных распоряжений, что было довольно хлопотно.

О высоком правосознании немцев свидетельствует также и судьба еврейских кладбищ в Рейхе: в 1952 г. кладбищенская комиссия центрального еврейского совета в Германии насчитала в Германии около 1700 еврейских кладбищ^{379}. Почему же в Германии сохранилось так много еврейских кладбищ? Почему их не закрыли, не сравняли с землей, как того требовали многие нацисты и как это сделали с синагогами? Дело в том, что закрытие и уничтожение еврейских кладбищ вступало в противоречие с действовавшим земельным правом. Получалось парадоксальное положение: евреев нацистские власти всячески вытесняли из страны, а с еврейскими кладбищами власти обращались также, как и с христианскими, выделяя на уход за ними необходимые средства^{380}. Кроме того, в Пруссии действовало правило, в соответствии с которым закрывать кладбище можно было только по истечении 40 лет после последнего захоронения, и чиновники категорически отказывались это правило нарушать.

Короче говоря, когда Гитлер пришел к власти, Германия, может быть, имела не слишком развитую демократическую традицию, зато это была страна фундаментального правопорядка — правопорядок и независимость судебной власти утвердились в Германии с XVIII в., а в XIX в. они расширились и утвердились. Нацисты могли отрицать теоретическое значение либеральной концепции конституционного правопорядка (что они и делали), но удалить все правовые либеральные нормы из судебной и административной практики и вернуться в XVII в. они были не в состоянии. Без определенного минимума правового государства не может функционировать современная экономика, невозможно управлять обществом, да и сам нацистский режим потерял бы всякую опору. Кроме того, в Германии правовая традиция была столь значительной, что (в отличие от Советского Союза) к радикальному переделу либеральной правовой системы нацисты так и не прибегли — либо не смогли, либо не захотели; правда, без радикального революционного изменения всего общества это и не было возможным. Поэтому позиция нацистов по отношению к прежней либеральной правовой системе и традиционной независимости судебной власти была в равной степени негативной и оппортунистической.

Следует обратить внимание еще на одно обстоятельство, связанное с тяжелыми политическими условиями первой немецкой республики: политические особенности развития Германии после Первой мировой войны повлияли на то, что правовое государство в Германии начало выхолащиваться еще в 1919 г.; это значительно облегчило Третьему Рейху дальнейшее разрушение права. С падением монархии Гогенцоллернов немецкая юстиция утеряла свой традиционный вид, так как в относительно спокойных и благоприятных условиях кайзеровского государства немецким юристам и в голову не приходило использовать юриспруденцию в политических целях. Попав под сильное политическое давление после 1919 г., немецкая юстиция оказалась не в состоянии противостоять настойчивому давлению. По большому счету, и отряды «фрайкора» и «черный» рейхсвер были нарушением закона, но большинство юристов закрывало на это глаза. «Грехопадение» немецкой юстиции произошло в 1922 г. вследствие принятии закона о защите республики. С принятием этого закона были нарушены некоторые основополагающие права человека, а также юридические принципы. Опираясь на этот прецедент, после пожара рейхстага нацисты ввели чрезвычайное положение, а также внедрили систему особых судов, к которым сначала принадлежал и пресловутый «народный суд» (Volksgerichtfhof)^{381}. Дезориентации немецкого правосудия способствовала его политизация, в процессе которой многие правовые принципы были нарушены и извращены, что и облегчило «интеграцию» юристов Веймарской республики в Третий Рейх.

В нацистские времена юстиция в значительной мере была освобождена от необходимости подведения под обвинения строгой доказательной базы, которая была заменена «здоровым народным рассудком» (das gesunde Volksempfinden). Это произошло вследствие закона об изменениях в уголовном законодательстве от 28 июня 1935 г.; закон предварял большую правовую реформу на базе допущения приговоров по аналогии. Новшество состояло в том, что судья не был обязан проверять, есть ли в уголовном праве точное предписание о наказании за конкретное преступление, — он должен был выносить приговор исходя из духа закона, на основе «здравого народного рассудка». Таким образом, национал-социалистически мыслящим судьям режим давал возможность принимать нужные режиму решения. Однако действие «параграфа об аналогиях» (Analogieparagraph) на воспитанных в позитивистском духе немецких юристов было не столь велико, как того хотелось ведущим нацистским юридическим теоретикам — Франку, Фрайслеру, Ротенбергеру. Для старого немецкого юридического позитивизма и «здравый народный рассудок», и «воля фюрера», и «национал-социалистическое мировоззрение» не были юридическими категориями, годными в судебной практике. Такого положения не могли изменить даже внедренные нацистами «курсы повышения квалификации юристов», на которых там пытались внушить «истинно арийское мировоззрение». Нацистское руководство проклинало «формализм» юристов (на него жаловался и Гитлер), но предложить новые ясные и четкие юридические формулировки так до конца и не смогло; эта задача оказалась трудной, по крайней мере, она требовала много времени, изощренности и усилий. Итак, полностью преобразить право нацисты не смогли, они лишь частично его изуродовали, именуя свои новшества «национал-социалистическим правом». Такого правосознания и такой выучки юристов не было в СССР, где любые начинания тоталитарной системы в правосудии проходили «на ура». Наверное, и у нацистов было бы меньше проблем с юстицией если бы они, как в Советском Союзе, ликвидировали бы старую систему правосудия, прогнали всех юристов и создали бы собственное мировоззренческое «правосудие».

Гитлер сам активно участвовал в попытках демонтажа старого права, периодически корректируя судебные приговоры, которые казались ему неадекватными. Например, когда в 1938 г. произошло несколько крупных ограблений с использованием автомобильных ловушек-засад (die Autofalle) — заграждений или искусственных препятствий, — они вызвали озабоченность и опасения в немецком обществе. Воспользовавшись общественным неудовольствием, Гитлер 22 июня 1938 г. выпустил закон, имевший обратное действие до 1 января 1938 г. и предусматривавший смертную казнь за устройство подобных ловушек в преступных целях. Кроме того, ради осуществления скорого процесса в подобных случаях сфера компетенций особых судов, которые учреждали для рассмотрения политических дел, была распространена на уголовные дела^{382}. Гитлер не брезговал даже использованием личного влияния для давления на суд с целью вынесения нужных ему приговоров.

В застольной беседе (в разгар войны) Гитлер назвал юриспруденцию «единственно верным путем к безответственности» и далее утверждал, что «для него каждый юрист либо дефективный, либо скоро станет им»^{383}. 26 апреля 1942 г. Гитлер потребовал у рейхстага, собравшегося в последний раз, особых полномочий для того, чтобы без всяких юридических формальностей принудить любого немца к выполнению долга под страхом лишения поста или штрафа^{384}. Он потребовал для себя права смещать и назначать судей и самостоятельно вводить новые юридические нормы. В целом немецкая общественность поддержала эти начинания, хотя немцы недоумевали: зачем фюреру понадобилось выказывать всему миру слабости и несовершенство административной системы немецкого государства. Правда, многие радовались, что, наконец, будет положен конец коррупции и протекционизму в обществе и партии. Из очередного расширения собственной власти Гитлер, угадав в очередной раз самое слабое место в общественных настроениях, извлек значительную пользу^{385}.