Спартанцы Гитлера

Самого себя Гитлер воспринимал не только как государственного деятеля, законодателя, архитектора и художника, но и как пророка, основателя новой религии и новой идеологии. Его представления об этой новой религии и его «мировоззрение» при определении целей немецкой политики после 1933 г. играли самую существенную роль. В этой связи политиков Нового времени можно условно разделить на прагматиков (например, Бисмарк, Рузвельт, Хрущев) и идеологов. Мировоззрение Гитлера и нацистская идеология, однако, не были постоянной и изолированной величиной, они постоянно менялись, как, впрочем, и у всех прочих идеологов. Безусловно относясь ко второй группе, Гитлер не был настолько преуспевшим идеологом, как Джефферсон, Ленин или Мао; другой вопрос, что и у последних в действительности получилось несколько иное по сравнению с их планами. Ханна Арендт когда-то высказалась в том смысле, что марксистское учение о классовой борьбе и дарвиновское расовое учение стараниями политиков дегенерировали в идеологии ^{82} , в случае с дарвиновским учением главенствующую роль в этом процессе сыграл, без сомнения, Гитлер со своим параноидальным расизмом и антисемитизмом. Если смысловым центром идеологии большевизма был антикапитализм, то в национал-социализме — антисемитизм; и в первом и во втором случае [11] колоссальная мобилизация была достигнута благодаря грандиозной организации и инсценированию образа врага, без которого, как показал Карл Шмитт, невозможна организация политики ^{83} . О существовании Шмитта и о его трудах Гитлер, наверное, и не знал, но, обладая точным политическим инстинктом, строил свою идеологию в соответствии с рекомендациями этого государствоведа и политолога. При этом Гитлер, будучи политиком, с начала и до конца ожесточенно придерживавшимся идеологической фиксации, использовал разного рода идеологические импульсы. Главными пунктами его фиксации было завоевание «жизненного пространства» и вытеснение из Германии евреев. Значимость вопроса о «жизненном пространстве» рассматривалась уже не раз, его истоки ясны, но, как писал Мазер, «несмотря на все наше знание деталей, происхождение антисемитизма Гитлера выяснить невозможно» ^{84} . Гитлер не был обычным антисемитом, рассматривающим евреев как помеху в развитии нации — его антисемитизм носил принципиальный характер. Дело в том, что не многие антисемиты являются последовательными расистами в настоящем смысле слова — их антисемитизм является только частью расизма, а у Гитлера в его системе идеологических взглядов «еврейская проблема» имела особое значение и по рангу стояла значительно выше расизма. Также Гитлера отделяет от прочих антисемитов стремление к тому, что, — как он указывал еще в 1920 г., — чтобы решить «еврейскую проблему» не эмоционально, но рационально, научными методами и холодным рассудком ^{85} . Вскоре после конференции в Ванзее, на которой было продекларировано «окончательное решение еврейского вопроса» на основании рационального расчета, Гитлер заявил: «Евреи должны исчезнуть из Европы. Лучше всего — в Россию. У меня нет никакого сочувствия к евреям, поскольку они всегда оставались подстрекателями враждебности между народами. Точно такую же роль они всегда играли и в обыденной жизни. Евреи должны быть повсеместно удалены из всей Европы, даже из Швеции и Швейцарии. Там, где их мало, они особенно опасны. Пять тысяч евреев занимает ключевые позиции в Швеции, и для нас было бы проще удалить их оттуда» ^{86} .

11

По всей видимости, во внутренней слабости и расплывчатости итальянского фашизма виновато как раз это отсутствие четко артикулированного и пропагандистски разработанного образа врага.

Вместе с тем нацистская идеология при общей устойчивой фиксации на антисемитизме подразделялась на отдельные сектора: Дарре делал акцент на антицивилизационных аспектах идеологии, Розенберг и Гиммлер — на антихристианских, Геббельс активно использовал антикапиталистический аффект, который был весьма распространен и популярен после кризиса 1929 г. Гитлеровская же модель истории и идеологии выполняла роль своеобразного шарнира, соединявшего различные варианты нацистского мировоззрения в верхушке Третьего Рейха, а также, как отмечал Мартин Бросцат, она была интеграционным началом для самых разнообразных учений и догм внутри в высшей степени гетерогенной идеологии Третьего Рейха^{87}. Немецкий историк Генрих Гамм считал, что в процессе создания «коричневого культа» отсутствовала какая-то одна основополагающая и самостоятельная идея^{88}. В отличие от своего окружения и вопреки широко распространенным упрощенным суждениям, Гитлер никогда не выказывал каких-либо симпатий к германской старине. В отличие от Гиммлера, Розенберга или Дарре, он редко ссылался на германские доисторические времена. Древних германцев он вспоминал не для того, чтобы указать на образцовую общественную организацию, но скорее чтобы напомнить об их «храбрости, готовности к борьбе и расовом сознании». Гитлер неоднократно с раздражением высказывался против попыток фелькише идеализировать германскую старину; вообще создается впечатление, что фелькише ему просто действовали на нервы. По Гитлеру, не германцы, а арийцы основывали государства, развивали энергичную и деятельную культурную активность, вели человечество к материальному прогрессу и к духовным вершинам. Германский народ в этом отношении был только одним из возможных вариантов развития, реализации арийского существа, но не основным, не главным. Поэтому и задача Третьего Рейха состояла не только в консолидации германства, а скорее в объединении усилий всех арийских народов. Историко-теоретическое «обоснование» под это подводил Розенберг, который доказывал, что все высокие культуры в истории человечества имели якобы арийско-нордические корни и предпосылки.

Своего пика, согласно Гитлеру, арийцы достигли не в достижениях германцев, а в греческой и римской античности; эта эпоха была его «идеальным временем», ею он восторгался и считал, что ее достижения в культурной и политической сферах являются непревзойденными и абсолютно беспрецедентными. Прерванные было кризисом 1929 г. раскопки Немецкого археологического института на Олимпе в Греции, приказом Гитлера были возобновлены; он распорядился финансировать шесть археологических экспедиций в Грецию. Широко освещаемые в Германии раскопки были прекращены нападением Муссолини на Грецию весной 1940 г., потом возобновлены и продолжались до 1944 г. Как неоднократно говорил Гитлер, античная эпоха совпадает во времени с германским варварством, и у его собеседников не было ни малейшего сомнения, на чьей стороне симпатии фюрера. Именно классическое античное искусство Гитлер сделал образцом для нацистского искусства и нацистской политики в этой сфере^{89}. Даже штандарты гитлеровских элитных воинских частей были прямым подражанием древнеримским воинским штандартам (Vexillum und Labarum Constantins). Имперский орел и венец из дубовых листьев восходят к рельефу Траяна в церкви Двенадцати Апостолов в Риме.

Символом Берлинской Олимпиады стала скульптура древнегреческого мастера Мирона (V в. до н.э.) «Дискобол». 18 мая 1938 г. Гитлер приказал купить одну из римских копий этой работы за баснословную по тем временам сумму в 914 748 рейхсмарок (такие деньги не смог заплатить даже американский Метрополитен-музей). Правда, при этом Гитлер распорядился передать драгоценную скульптуру не в Пергамон-музей, а в партийную глиптотеку в Мюнхене. В 1948 г. по распоряжению американского генерала Клея «Дискобол» был перевезен в Рим^{90}.

По убеждению Гитлера, древнегреческие полисы создавались на принципах «чистоты крови», «дисциплины» и «расовой политики», а пренебрежение этими принципами привело античный мир к гибели. В древней Спарте Гитлер видел образцовое и совершенное с расовой точки зрения государство. Зато Гитлер осуждал бесплодные завоевательные походы Александра Македонского: в «Майн кампф» он указывал на необходимость освоения и заселения завоеванных территорий. Несмотря на критику, один из залов новой имперской канцелярии Гитлер приказал украсить гобеленами с изображением Александра Македонского, изготовленными парижским мастером Шарлем Лебреном для Людовика XIV^{91}. К Древнему Риму Гитлер апеллировал, когда ему нужно было обосновать необходимость мирового господства, которое, на его взгляд, было идеально воплощено в Риме. Наряду с Древним Римом, Гитлер часто поминал и Британскую империю; он не раз говорил, что «местом рождения английского мессианского чувства является Индия. 400 лет назад у англичан не было такого самосознания, как сейчас. Огромные пространства Индии принудили их при помощи небольшого количества людей руководить миллионами. Тем, чем Индия является для Англии, тем восточные пространства должны стать для Германии»^{92}. Рассуждая о вытеснении с восточных территорий славян, он иногда сравнивал этот процесс с вытеснением белыми европейцами индейцев с территории дикого Запада.

Имперское величие Древнего Рима или Британской империи были идеалами, абсолютами, совершенствами, которым Гитлер противопоставлял упадок и деградацию современного мира. В этом подходе было нечто манихейское. Впрочем, и концепция еврейства у Гитлера имела дуалистический манихейский характер и основывалась на представлении о некоем извечно существующем зле, воплотившемся в одном народе, и о борьбе добра и зла, света и тьмы, Аримана и Ормузда. Гитлер однажды заявил, что «в тот день, когда человеку нечего будет преодолевать, он прекратит и развиваться»^{93}. Арийцы и евреи в этом смысле были ориентированными друг на друга понятиями, как тезис и антитезис, как акция и реакция. Вера Гитлера в это была настолько устойчива, что, по свидетельству Геббельса, Гитлер даже не верил в противостояние Троцкого и Сталина, считая, что все это еврейский заговор с целью перетащить Троцкого в Германию и поставить во главе КПГ^{94}. Гитлер считал, что без евреев народы вернутся к «естественному» порядку, то есть к крестьянской и военной структурам общества, которые, по его мнению, еще сохранились в Японии. Евреи же — это катализатор, который разжигает огонь социальной критики и противостояния внутри наций. Такому подходу характерно противопоставление «абсолютного добра» и «абсолютного зла», и в этом противостоянии не может быть компромисса. Такое состояние ума лучше всего описывает словосочетание «конспиративистский менталитет» или «параноидальный стиль»: для таких людей единственной моделью перемен в обществе может быть только заговор. Дэниэл Пайпс справедливо указывал, что «конспиративистский антисемитизм выражал глубокую сущность национал-социализма и был одной из ключевых доктрин, которые привели Гитлера к власти»^{95}. Это можно сравнить с марксистской доктриной классовой борьбы: утверждение «история всех существовавших до сих пор обществ — это история борьбы классов» равно по значению утверждению «вся мировая история — это выражение инстинкта самосохранения различных рас». Оба утверждения имеют большую силу внушения на массы, оба становятся озарением: запутанное становится простым, тяжелое и трудное для понимания — легким и простым, возникает облегчающее чувство ясности и решимость действовать, Вместе с тем возникает и чувство нетерпения по отношению к тем, кто не хочет понять очевидного, а также подозрение, что это непонимание не является следствием недомыслия или случайным… Главное сходство между нацистами и большевиками — это сильное нетерпение и стремление сократить путь к цели столь же желанной, столь и совершенно очевидной и ясной.

Гитлер, как и большевики, преувеличил одну из исторических интенций: в истории были и расовая борьба, и классовая борьба, но были и другие мотивы и побуждения; иногда историей двигали даже случайные эмоциональные побуждения. Но ни один из этих мотивов не доминировал в человеческой истории постоянно, не было и не может быть постоянного главенствующего мотива, стержня исторического развития; историческое развитие не имеет устойчивого алгоритма или цикличности, оно скорее напоминает ризому, причудливо разветвленную корневую систему, в которой невозможно выделить «самый важный» ствол.

Гитлеровская доктрина антисемитизма, опиравшаяся на теорию заговоров, давала ее сторонникам целостную картину мира без нет противоречий, вопросов без ответов; она дарила ощущение комфорта и легко объясняла любые личные неудачи^{96}. Довольно часто конспиративизм воспринимают как признак глубины ума и стремления докопаться до глубокой сущности вещей, но на деле он является выражением поверхностности и нежелания или неумения охватить всю многообразную сложность явления. Человеку, углубившемуся в предмет, ясно, что история — это бессмысленный и бесконечный поток событий, и внести в него смысл можно только извне, в нем самом этого смысла нет; человек в состоянии осмыслить только части этой истории, но никак не смысл ее в целом. В разные эпохи разные факторы были главенствующими; как писал Хаффнер, «в истории были и классовая борьба, и расовая борьба, сверх того и борьба между государствами, народами, религиями, династиями, партиями и так далее. История, однако, состоит не только из этой борьбы и не столько из нее. Как народы, так и классы гораздо больше времени жили в мире и сотрудничестве, чем в войне и противостоянии. Средства и способы этого сосуществования тоже интересны, более интересны, чем то, что разделяло людей»^{97}. Воистину: не так интересно, отчего народы погибают (это всем и так ясно), а вот вопрос, благодаря чему они продолжают жить, всегда остается без ответа. Конечно, мир несовершенен, он полон несправедливости, страдания, нужды, беспомощности человека или общества перед бесконечной чередой проблем, но к этому несовершенству нужно подходить с другой стороны, нежели это делал Гитлер, воспевавший и превозносивший дикие инстинкты и устремления. В конце концов, Лютер, Фридрих Великий, Бисмарк и другие немецкие гении тоже видели это несовершенство мира, но они были религиозными или разумными людьми, понимавшими тщетность попыток превзойти Бога и радикально переменить общество, но не одержимыми параноиками, как Гитлер. В этом отношении поведение Гитлера похоже на поведение португальского пирата XVI в. Мартина Альфонсо де Соузы, который поджигал ограбленные им корабли, а пассажиров сажал на шлюпку, которую расстреливал потом из пушки. Мораль этого исторического анекдота, записанного Хорхе Луисом Борхесом в «Письменах Бога»: можно молиться Богу, а можно его имитировать… Гитлеровская идеология и практика были имитацией Бога.

Диалектика гитлеровского антисемитизма выражалась в том, что для того, чтобы «вызвать, спровоцировать нечто позитивное, хорошее, доброе и благое, — необходимо зло, только при этом условии добро и может состояться. Негативное связано с позитивным. В тот момент, когда человек перестает преодолевать что-либо, он перестает развиваться»^{98}. По мнению Гитлера, в борьбе со злом и состоит смысл истории. В этом отношении лучшим девизом национал-социализма могли бы стать строки из первой части «Фауста»: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». У Гитлера было возведенное им в ранг закона убеждение, что «борьба — это мать всех вещей»; он твердил это с утомляющей монотонностью, особенно до 1933 г. В этой связи в гитлеровской идеологии огромное значение имел культ героев и героического, культ эффективности как таковой. Отсюда — необычайно высока роль орденской идеологии СС с ее абсолютной верой в эффективность и с культом успеха. К основополагающим формулам гитлеровских убеждений принадлежали «право сильного», «гибель слабого», ссылки на потребность «естественного отбора» и «выживания сильнейшего». Все эти понятия были заимствованы из биологии и перенесены в сферу межчеловеческих отношений, государство, народ или нацию. В силу этих посылок политика представлялась ни чем иным, как борьбой расы за свое физическое существование, а историю Гитлер считал реконструкцией основных этапов и смысла этой борьбы. Гитлер был уверен, что только борьба, война могут обеспечить народу подъем до культурного и политического величия, только они являются мотором развития современного мира. Прогресс в его мировоззрении был неразрывно связан с борьбой, более того — только он делает возможным разрушение и уничтожение всего ветхого, вялого, отжившего, больного.

В гитлеровской идеологии «арийство» и «еврейство» и были зависящими друг от друга величинами, эта пара могла варьироваться: «германство» и «славянство» (Гиммлер) или «нордическая крестьянская раса» и «кочевники» (аграрный «папа» нацизма Вальтер Дарре) — главное, чтобы был динамический потенциал, чтобы было противостояние, борьба. Излишне говорить, что на деле никакого реального противостояния в этих диалектических парах не было или почти не было, были просто определенные культурные стереотипы, мнимые антагонизмы, вымышленная несовместимость, устойчивые социальные мифы, которых по необходимости вызывали к жизни. Даже такая важная гитлеровская идеологема, как борьба за «жизненное пространство», при близком рассмотрении оказывалась пустышкой: со времен Великого переселения народов в Европе никаких серьезных перемен в расселении различных этносов не произошло. Даже крупные завоевательные войны, — например, разделы Польши, — не привели к изменению национального состава на приобретенных Россией, Пруссией или Австро-Венгрией польских землях; поляки оставались жить там, где их застали завоеватели, которые с большей или меньшей энергией пытались давить на местное население. И где же в таком случае «вековая борьба» за жизненное пространство? На этом примере становится ясно, что Гитлер, избрав поначалу внешне безупречное по своей очевидности суждение, начинал произвольно нагнетать аргументацию, совершенно не стесняясь в средствах, которые скоро переставали соответствовать предмету доказательства. Это классический пример использования в риторике принципа «a forte-riori», то есть способа аргументации от очевидного (в данном случае — мнимо) к еще более очевидному.

Упомянутые гитлеровские диалектические пары, тезис и антитезис, акция и реакция — нужны были только для того, чтобы состоялся акт политики, чтобы широкие массы людей пробудились к действию, к активности, чтобы вызвать у них игру воображения, то есть те эмоции, которые, по существу, и являются сущностью национал-социализма, большевизма, фашизма. Иными словами, антисемитизм Гитлера не был его самоцелью: гораздо важнее, чем судьба национального меньшинства, была политическая мобилизация 80-миллионного народа. С другой стороны, нельзя считать, что антисемитизм Гитлера является ключом к разгадке его успеха: в беседе с Раушнингом Гитлер сказал однажды, что если бы евреев не было, их следовало бы изобрести. То есть для политической мобилизации могли быть использованы и другие средства.