Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Мне опять стало не по себе, я побрел от его дома, просто так побрел, я не знал, куда тащусь, и свернул в какой-то не тот переулок и поэтому не вышел к автобусной остановке и потом минут тридцать не мог ее разыскать, но когда я сел в автобус, то понял, что не прав: нельзя на него обижаться, ведь он меня не знает, а они его, наверно, совсем затравили. И тогда я решил написать ему письмо — я ведь знал его адрес — и рассказать о себе и объяснить, почему я хочу его увидеть, а уж потом снова к нему поехать.

Я вернулся домой и написал ему письмо и все объяснил: как я им восхищаюсь, как я ему верю и как мне надо с ним увидеться, а то я просто места себе не нахожу.

Мне не хотелось снова выходить на улицу, да и все равно письмо вынули бы только утром, и назавтра я отправил его по пути на завод, а через день, в пятницу, снова поехал к Томми. В то утро опубликовали список футболистов, которые должны были играть в воскресенье, и Томми в него включили, а Коллинсона нет.

Я считал, что теперь он должен меня выслушать — я приехал, подошел к его двери и позвонил. Никто не откликался, и я позвонил еще раз — я громко позвонил и услышал шаги, и дверь распахнулась, и это был он.

Он глянул на меня и говорит:

— Тебя предупреждали, чтоб ты тут не шлялся?

Я ему говорю:

— Вы ж получили мое письмо — ведь получили, правда? Я же все там объяснил.

А он отвечает:

— Какие, к черту, письма? — да как хлопнет дверью. А я остался на крыльце.

Но я не мог так уйти, просто не мог, мне надо было поговорить с ним во что бы то ни стало, и я опять позвонил, и еще раз, и еще, и услышал его шаги, и дверь открылась — он вышел и сказал: «Тебя предупреждали!» И тут он меня ударил.

Вот уж этого я не ждал. Я отлетел от двери, упал на дорожку и жутко треснулся головой. На секунду или две я потерял сознание, а когда пришел в себя и поднялся на ноги, у меня от боли лопался затылок и здорово саднила разбитая челюсть. Но вот что было самое ужасное: теперь я знал — он это сделал. Потому что, если бы он этого не делал, ему бы было незачем меня бить.

Я хотел, чтобы мама ничего не заметила, — она открыла дверь, и я закрыл лицо рукой, но она все заметила и закричала: «Что с тобой? У тебя кровь на затылке! Что с тобой?» Отец меня спросил: «Ты что, подрался?» — и я ему ответил: «Ни с кем я не дрался. Просто выходил из автобуса и упал».

Он спрашивает:

— Упал? Как тебя угораздило?

Я говорю:

— Я опаздывал, торопился — ну и вот, — потому что я не мог сказать ему правду, он бы никогда не дал мне это забыть.

Мама вымыла мне голову теплой водой, голова все еще болела, но это бы ничего — главное, мне было ужасно пакостно. Он это сделал, и я его ненавидел, мне обязательно надо было что-то предпринять, только вот я не мог сообразить что. Я знал: пока он играет за клуб, это не клуб, а сборище подонков, — все были правы: и на заводе, и в «Короне», все они были правы, а я оказался дураком. И конечно, это он втянул в сговор остальных, и несчастного Коллинсона отстранили от матчей и дисквалифицируют пожизненно, а он будет играть.

Я думал, что лучше уж проиграть матч болтонцам, но Грейнджа выгнать, и еще я подумал, что, если правление ничего не предпримет, должны вмешаться мы, болельщики клуба, и потребовать, чтобы Грейнджа выгнали из команды, или устроить на стадионе демонстрацию, и утром на заводе я стал советоваться с ребятами, а они говорят: «Вон ты как запел. Что случилось?» — «Ничего, — отвечаю, — не случилось, просто я знаю, что он это сделал». — «Откуда, спрашивают, — знаешь?» — «Знаю, — говорю, — и все».

Но никто, кроме одного или двух, что ли, парней, не хотел ничего подписывать, а я уж и не говорю про демонстрацию, и мне стало ясно, что я сам все должен сделать, и вот к вечеру я окончательно решился.

На другой день, часов около двенадцати, я приколол к пиджаку эмблему нашего клуба, и отец меня спросил: «Собираешься на матч? А я сегодня встретил парня с твоего завода, так он вроде сказал, что ты с ними покончил», — и я ответил отцу: «Не с ними, а с ним». Он говорит: «С кем, — говорит, — с ним? Уж не с Грейнджем ли?»

Я пришел очень рано, часа за два до матча. Обычно я устраиваюсь на Северной трибуне, где собираются самые понимающие парни, но в этот раз я туда не пошел, а спустился вниз, к главному выходу на поле.

К двум часам дня, за час до начала — так рано собрались зрители — ворота уже заперли, и сперва я радовался, что народ все подваливает, а теперь вдруг понял — отступать некуда: публика собралась, и мое время приближается.

Вскоре заиграл полицейский оркестр — они всегда играют перед началом матча, — и один полисмен стал петь в микрофон: «О мать — великая река», ну и дальше, и я знал, что, когда команды выйдут на поле, оркестр заиграет «Сними-ка шляпу» — в честь «Юнайтед».

А время шло, приближалось три часа — начало матча, и меня стало трясти, и там было так тесно, что стоящий рядом со мной парень спросил: «Ты что, болен?» — и я ему ответил: «Да нет, все в порядке», — но не смог унять дрожь, и у меня, помнится, даже стучали зубы.

И вот команды вышли на поле, и оркестр заиграл «Сними-ка шляпу». Футболисты проходили футах в двадцати от меня, и я их всех видел яснее ясного, и я видел его — светловолосого, с короткой стрижкой, — и он, как всегда, жевал резинку. Но вот оркестр замолчал — и больше ждать было нечего.

Я выбрался из толпы, перемахнул через перила, пересек гаревую дорожку, выскочил на поле, подбежал к оркестру, схватил микрофон и — никто еще не успел опомниться — заорал: «Долой Томми Грейнджа! Нам не нужны жулики!» — и мой голос мощно загремел в громкоговорителях, и его было слышно по всему стадиону. Я крикнул: «Гоните его, он взяточник и жулик!» — и тут меня схватили, но мне было наплевать. Я свое сказал. Пусть делают теперь со мной что хотят.

Гвин Гриффин Рассвет над Рейновой горой (Перевод Е. Коротковой)

Двигаясь к западу, спускаясь к каменистым гребням Стромбергов, послеполуденное солнце уже растратило часть своей силы к тому времени, как патрульные прочесали последний из апельсиновых садов Люйта и, замученные жаждой, в мокрых от пота, припорошенных мелкой красной пылью гимнастерках сходились к дорожному перекрестку. Глядя из «джипа», как они приближаются к месту сбора, комиссар Тарбэдж с глухой досадой понял, что дело кончилось ничем, и, значит, нужно съездить к Люйту, и выдать ему свидетельство, что на его участке ничего не найдено. А если солдаты что-нибудь повредили на ферме — любую пустяковину, — Люйт, конечно, будет жаловаться, и его претензии опять же нужно разобрать. Раздраженный новой неудачей Тарбэдж более резко, чем собирался, сказал начальнику патруля, молодому лейтенанту лет двадцати с небольшим, который подошел к «джипу» с докладом:

— Знаю, знаю… ничего не нашли.

— Так точно. Ничего.

— Вы везде искали? Так, как я объяснил?

— Везде, так, как вы объяснили. Тем же манером, что и вчера, позавчера… и, наверно, завтра тоже.

Тарбэдж кивнул, вглядываясь через долину в острые вершины Стромбергов, окруженные убегающими в голубое небо блестящими волнами марева; каменистый склон горы был так слепяще, резко бледен, что у комиссара защипало глаза и выступили слезы.

— Должен же я спросить. Я знаю, что вы старались. Просто я немного опасаюсь, что сейчас, когда люди устали, а за океаном затевают этот чертов кавардак… — Тарбэдж замялся, стараясь точней объяснить, по каким причинам он усомнился в рвении солдат, но, пока подыскивал слова, вмешался лейтенант: