Спасатель. Серые волки

Но в сумке гостя не обнаружилось ничего смертоноснее ополовиненной – надо думать, по пути сюда – бутылки водки. Еще там лежала смена белья, туалетные принадлежности, а также маленький цифровой фотоаппарат и диктофон, тоже цифровой, – оружие вольного охотника за новостями, такое же неразлучное, как для Кошевого его двадцать девятый «смитти».

В уголке сумки обнаружился надкушенный пирожок с капустой, выглядевший так, словно его купили на вокзале. Вот это была уже понастоящему опасная штука – к счастью, не для Кошевого, потому что он ее есть не собирался даже под угрозой применения оружия.

Из бани светило независимой отечественной журналистики вышло действительно слегка просветленным. Там, в бане, Липский побрился, разом сбросив лет двадцать, и хотя бы частично избавился от окружавшего его ореола неприятных запахов. Приглаживая мокрые после купания волосы, он объявил, что умирает с голоду, на что ему было сказано, что шашлыки уже на углях и, более того, находятся в состоянии полуготовности.

Впрочем, этой его просветленности хватило ненадолго. Пока Кошевой следил за углями, время от времени поворачивая унизанные сочащимся мясом шампуры, Липский слонялся вокруг мангала с бутылкой в руке, то и дело к ней прикладываясь. Кошевой еле сдерживал желание попросить его держаться подальше от углей: ему не ко времени вспомнилась вычитанная в детстве в какойто приключенческой книжке история об одном африканском, что ли, царьке, проспиртовавшемся настолько, что однажды просто сгорел заживо от случайной искры. Теперь Дмитрий корил себя за вчерашний звонок непрерывно: черт его дернул, в самомто деле! Сидел бы себе спокойно, робинзонил помаленьку, а теперь возись вот с этим…

Вообщето, к Липскому он относился неплохо и гдето даже тепло, просто сейчас подвернулся явно не лучший момент для общения. Говорил господин блогер много и охотно, но изо рта у него вылетала преимущественно какаято бессвязная чушь, лишенная какой бы то ни было смысловой нагрузки. Разглагольствуя о способах маринования мяса для шашлыка (в чем, как показалось Кошевому, смыслил примерно столько же, сколько в ядерной физике), он с какимто странным упорством смотрел под ноги, словно там, на земле, были записаны тезисы его пламенной речи. Кошевой обладал устойчивой психикой и крепился минут десять, а потом всетаки поддался могучему велению стадного инстинкта и тоже посмотрел вниз.

Никаких тезисов там, естественно, не наблюдалось. Там вообще ничего не было, кроме нескольких случайных травинок, россыпи мелких щепок и глубоко отпечатавшихся на сыром после дождика песке следов его любимых мотоциклетных берцев со шнуровкой до середины голени, частично перекрытых плоскими невыразительными отпечатками мокасин, в которых приехал Липский.

– Чтото потерял? – не удержавшись, спросил Кошевой, когда гость, внезапно умолкнув на середине фразы, снова вперил взор в истоптанную землю.

– Вчерашний день, – встрепенувшись, словно неожиданно разбуженный от сна наяву, ответил Липский.

Прозвучало это грубовато и не сказать, чтобы остроумно, зато пялиться себе под ноги он, слава богу, перестал.

Несмотря на сделанное заявление о будто бы зверском аппетите, ел он плохо – похоже, просто забывая, что надо положить в рот очередной кусок. Сегодня он был чертовски рассеян и задумчив, что бросалось в глаза, даже невзирая на его трескотню, зато пить продолжал, как губка. Чтобы через пару часов не получить вместо собеседника бесчувственное тело, Кошевой прибег к альтернативному варианту, принеся из дома лукошко лесных орехов. Орехи представляют собой почти чистый протеин и могут с успехом заменить мясо, а едятся они, как семечки, – раз начав, остановиться уже невозможно. Кошевой колол их прямо на столе рукояткой «смитвессона» и подкладывал Липскому, а тот, не переставая пересказывать столичные новости, исправно глотал один за другим, пока не сглотал добрую половину лукошка.

После обеда, следуя стандартной культурной программе, они отправились на стрельбище. Видя, в каком плачевном состоянии пребывает гость, Кошевой сосредоточил все свое внимание на том, чтобы не дать ему нечаянно застрелиться. Но Липский, к его огромному изумлению, сегодня стрелял даже лучше, чем тогда в клубе. Он не промахнулся ни разу, и вид у него при этом был такой, словно он не палил по мишеням, а расстреливал своих кровных врагов. Заполучив обещанный ранее МГ – оружие, к которому надо, как минимум, привыкнуть, – он не просто поразил, а буквально уничтожил мишень, разнеся ее в щепки и оставив от нее только два покосившихся, неровно обгрызенных поверху колышка, на которых она крепилась при жизни.

– Впечатляет, – сказал Кошевой, принимая у него дымящийся, горячий пулемет. Он действительно был впечатлен, причем достаточно сильно. – Лично я после стакана так не могу.

– Стиль пьяной обезьяны, – сообщил Липский и опять посмотрел под ноги. – Помнишь?

Кошевой кивнул: да, он это помнил. В девяностых или чуточку раньше, когда просмотр на дому зарубежных фильмов посредством купленного по цене подержанного автомобиля видеомагнитофона перестал быть уголовно наказуемым деянием, среди всего прочего страну захлестнула волна увлечения лентами о боевых единоборствах. По счастью, схлынула она довольно быстро, но, как всякая волна, оставила на берегу памяти принесенный из дальних краев мелкий мусор – в частности, вот это словосочетание: стиль пьяной обезьяны. Оно живо воскрешало образ худого, одетого в какието серые лохмотья, заросшего редкой седоватой щетиной, пьяного в лоскуты старика, который, кривляясь точьвточь как насосавшаяся паленой водки макака, прыгал по столам в какойто забегаловке, легко, одной левой, расшвыривая толпы противников.

– Помню, – сказал он вслух. – А помнишь эти объявления: меняю видеомагнитофон на автомобиль или квартиру?

– И наоборот, – сказал Липский. – Да, времечко было, вспомнишь – вздрогнешь. Ты чем тогда занимался?

– Учился на филологическом, – напомнил Кошевой. – Я же тебе говорил.

– Ах да! – Глядя в землю, Липский с силой потер ладонью лоб. – Прости. Чтото я нынче не в своей тарелке.

Это была чистая правда. С ним действительно чтото было не в порядке, причем до такой степени, что Кошевой, отказавшись от исповедуемого в нерабочее время принципа невмешательства, задал прямой вопрос: что происходит и не может ли он, Дмитрий Кошевой, оказать посильную помощь.

– Это вряд ли, – отверг предложение Липский. – Сдается, старик, ты уже сделал для меня все, что было в твоих силах, и вряд ли способен на большее.

Сделав это странное заявление, он глотнул водки прямо из горлышка стоявшей под рукой бутылки, взял с установленного под легким навесом длинного дощатого стола раритетную мосинскую трехлинейку, с клацаньем передернул затвор и припал щекой к прикладу, нащупывая длинным тонким стволом сердце самой дальней из маячащих в сероватой дымке ненастного дня фанерных мишеней.

2

Пока несостоявшийся отчим Женьки Соколкина демонстрировал случайному знакомому «heavy drunk monkey\'s style», попутно заедая французский коньяк собранными в средней полосе России лесными орехами, поименованный отрок тоже не терял даром драгоценного времени.

Правда, в отличие от Липского, глотал он вовсе не коньяк, но его это нисколечко не парило: он был непьющий – как по молодости лет, так и из принципиальных соображений. Кроме того, в данный момент времени ему, как и Липскому, было решительно безразлично, что глотать – хоть концентрированную кислоту, лишь бы с пользой для дела.

До кислоты пока не дошло, но пыли он успел наглотаться, казалось, на всю оставшуюся жизнь. А главное, все это было попусту: перелопатив тонны слежавшихся бумажек, он убедился, что только зря теряет время. Люди переезжали с места на место, умирали, рождались; никому и в голову не приходило сохранить для истории имена тех, кто в то или иное время населял тот или иной московский дом, учет здесь велся по совсем другому принципу. Да и толстая, постоянно чтото жующая тетка в капитанских погонах, которая впустила его в этот подвал, оказалась права: учетные записи, составленные ранее девяностого года, простонапросто не сохранились. В самом деле, кому это надо – хранить этот пожароопасный, не представляющий ни малейшей ценности бумажный хлам?