Спасите, мафия!

— Колоться не хочу: наркотики — это не мое, — усмехнулся он. — Но признаюсь. Иррационал.

Я аж покачнулась от удивления, но тут же была поймана нашим местным иррационалом за талию, и, как только сердце мое немного утихомирилось и прекратило угрожать сломать ребра и сбежать в пятки, меня отпустили, снова тиснув за лапки.

— Неожиданно, — пробормотала я.

— Принц любит спонтанность! — ответствовал синьор «Укуренная логика в иррациональном».

— Это я уже заметила, — хмыкнула я, покачав ногами. Прогресс, что сказать… — И всё-таки ты, Бельфегор, уникум.

— Ши-ши-ши, Принц гений, — пафосно изрек он и добавил: — Но Принцесса может звать меня «Бэл». Все так зовут.

— Не хочу, как все, — пожала плечами капризная Принцесса, то бишь я.

— Поправка! — усмехнулся Каваллини ехидно. — Все, кому это позволено Принцем!

— Тогда с радостью, — блеснула я своей женской иррациональной логикой и улыбнулась. — Мне нравится. Шторм Бэл в двенадцать баллов!

— Звучит неплохо, — протянул он.

— Ага. Знаешь, ты мне напоминаешь об одной песне. От начала и до конца. Словно ее про тебя писали.

— Спой, — безапелляционным тоном повелел господин Цесаревич, и я растеряно пробормотала:

— Я недостаточно хорошо пою. Так что, может…

— Спой! — повторил Бельфегор, и ему разве что державы со скипетром не хватало для успешного изображения Ивана Грозного, но сии атрибуты власти ему мои лапки заменяли. Бледные и трясущиеся…

— Ладно, — пробормотала я и решила, что ничего страшного, если я спою ему, не будет.

Голос у меня, к слову, довольно неплохой — у нас это семейное. Мать, мир праху, очень любила петь, и нам, похоже, это передалось вместе с неплохими голосами, но до уровня певцов, которые могут петь для особ голубых кровей, мне как на пони в яблоках до Венеры, так что я заметно опечалилась, но для песни, что я собиралась спеть, это самое лучшее состояние вкупе с толикой ярости, а ее я получила, бросив взгляд на видневшееся где-то вдалеке, справа, вчерашнее место моего недопришибания куском крыши.

Глубоко вздохнув и попытавшись успокоиться, я вновь посмотрела на Бельфегора и, сжав его ладони, запела.

— Через сорок тысяч лет скитаний

Возвращался ветер к старой маме

На последней дозе воздуха и сна.

Сна…

Поцелуй меня — я умираю,

Только очень осторожно, мама,

Не смотри в глаза, мертвые глаза Урагана!

…Бельфегор Каваллини ведь как этот ветер. Никто никогда не видел его глаз. Его мертвых глаз, которые спрятаны, чтобы не вводить всех в ужас несоответствием между его одинокой, мертвой душой и безумной, безжалостной ухмылкой. Это глаза существа, еще живущего лишь по недоразумению, а душа его корчится в муках. Постоянно… Потому что от боли ей не скрыться, даже несмотря на смерть. И ему стоит держаться подальше от близких, чтобы не напугать их, и вернуться к ним лишь под конец. Потому что в конце он, возможно, сможет на краткий миг ожить…

— Сорок тысяч лет в гостях у сказки.

Звезды подарили мне на счастье

Силу океана, сердце мертвеца,

Да…

Там я разучился плакать, мама,

Но реву, когда из-за тумана

Видят паруса мертвые глаза Урагана!

…Бельфегор Каваллини ведь всегда был один, даже в окружении толпы. Даже смеясь безумным смехом и развлекаясь с марионетками, даже ломая их и уничтожая — он был один. Но в секунды, когда он показывает жертвам свою душу — свою искалеченную, израненную душу, полную боли и тоски, одиночества и ненависти, он смеется безумным смехом, потому что может наконец сбросить маску, ведь на краткий миг являя миру самого себя, он чувствует, что не так одинок. И он смеется. Вот только одиночество затем вновь накатывает волнами, и от него не уйти…

— Пампарампа — дорога в Ад!

Пампарампа — дорога в Ад.

Пой, ветер, нам, гори, душа!

Парампа пампарампа!

Все мои игрушки, мама,

Разметало Ураганом.

Нету больше сказки, мама,

Мама…

…Бельфегор Каваллини знает, куда идет. Все дороги ведут лишь туда, в Ад! И он доберется туда первым, лишь только его глаза навсегда закроются. Первым среди всех, кто покинет этот мир одновременно с ним. Взрыв? Это было бы идеально для Урагана Каваллини. Потому что так вместе с ним уйдут и его марионетки, а значит, он снова победит, как, впрочем, и всегда, и пожалеет он лишь об одном. Не о себе. Не о своей потерянной жизни. О том, что он так и остался одинок. Навечно. И в этой давящей черной пустоте не осталось даже игрушек, создающих сказку — иллюзию того, что он может быть не один. Не будет ни их, ни тех, от кого он прятал свои глаза. Никого не будет. Будет лишь пустота и тьма, которые окружат его, но не сумеют поглотить, ведь он никогда не проигрывает. И он обречен на вечные страдания, потому что о забвении он даже не мечтает, ведь для этого надо проиграть тьме. А Бельфегор Каваллини обязан побеждать. Потому что он Принц. И потому что он знает точно: позора он не примет никогда.

Я замолчала, и повисла тишина. Я смотрела на челку почему-то переставшего усмехаться Бэла, а он сверлил меня взглядом из-за соломенных прядей, и мне вдруг отчаянно захотелось убрать их и заглянуть урагану в глаза, но я не могла, не имела на это права…

— Бельфегор, а если не быть одному, можно ли уйти иначе? — спросила я едва слышно. Ладони принца резко сжались, причиняя мне боль, но я лишь грустно улыбнулась.

— Не знаю, — пробормотал он, а затем добавил куда громче и увереннее: — Но Принц не любит чего-то не знать, а потому ему стоит это выяснить!

— Это точно, — улыбнулась я и кивнула. — Нам обоим стоит это выяснить.

Принц зашишишикал и, подхватив меня за талию, стянул с забора, но вместо того, чтобы поставить мои бренные кости на землю, закружил меня в воздухе, вращаясь вокруг собственной оси. Я взвизгнула и рассмеялась, а Бэл, наконец, соизволил поставить меня на землю, и я, с дико кружащейся головой, чуть не ляпнулась темечком оземь, но была вовремя подхвачена Принцем и прижата к нему же. Кошмар, я столько эмоций в жизни не испытывала, да еще и таких ярких… Я даже смеюсь с Бельфегором искренне, хотя обычно меня и на улыбку не хватает. Аномалия…

— А у Принцессы плохой вестибулярный аппарат, — съязвил он, крепко меня обнимая. Крепко, но вместе с тем безумно отстраненно.

— У Принцессы всё плохое, — фыркнула я. — Что координация, что логика, что эмоциональный фон.

— Зато так жить интереснее, — усмехнулся господин «Логика всё еще в запое, скоро не ждите». — Представь, как нудно быть посредственностью?

— Это да, — рассмеялась я, приходя в себя, и была, наконец, отпущена Высочеством.

— Скоро девять! — объявил он. — Мы прогуляли завтрак. Ты пойдешь полюбоваться на гостей?

— Как «радушная хозяйка», я обязана их принять, но мне не охота, — закатила глаза я и поплелась к дому, а Бэл, заложив руки за голову, двинулся за мной, а точнее, рядом со мной, по левую сторону.

— И не любопытно, что же это за люди? — усмехнулся он.

— Нет. Я уже слышала какие они — смысл на них смотреть?

— Сто раз услышь — один раз увидь.

— Да, но мне не хочется, чтобы мне вынесли мозг.

— Он столь зануден, или пафос в избытке? Неужто пафоснее меня? — попытался спровоцировать меня на откровенность наш Гений местного сельпо.

— Скоро увидишь, — рассмеялась я и тут же тяжко вздохнула: — Как и я, к сожалению.

— О да, — усмехнулся ничуть не расстроившийся синьор Енотик, которому, похоже, на гостей было глыбко начхать, а спрашивал он не из интереса, а просто чтобы «закинуть камушек» на эту тему. Отметился и дальше пошел, что называется…

Когда мы добрели в абсолютном молчании, правда, ничуть не раздражавшем, а очень даже уютном, до дома, и Принц явил миру пик своих манер и галантности, распахнув перед Принцессой входную дверь, меня оглушил вопль. Угадайте, чей? Правильно…