Спасти огонь

Подавленный, я сел на койку. Еще несколько секунд, и я бы ее вернул. А теперь она исчезла навсегда. Грудь мне сдавило. Я нажал пальцами на уголки глаз, чтобы не заплакать. Глубоко вздохнул и закрыл глаза. Завтра будет новый день.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Да, нет, начальник сказал, министерский комитет не ответил на запрос, посмотрим, может быть, на следующей неделе, не беспокойтесь, все будет в лучшем виде. Отговорки, сплошные отговорки. Фонд «Встреча» готов профинансировать значительные усовершенствования в Восточной тюрьме, а пенитенциарные деятели беспокоятся неизвестно о чем. А если нарко возбухнут, а если убийцы возбухнут, тюрьма вам не курорт, и вообще какую пользу это принесет заключенным? В конечном счете все сводилось к одному вопросу: откаты будут?

У Педро не осталось выхода. Он попросил о встрече с замминистра, перепрыгнув через начальника службы исполнения наказаний. Зачем говорить со зверями, если можно сразу с директором цирка? Замминистра завел такую же волынку, как и все остальные: «Послушайте, Педро, мы, разумеется, заинтересованы в вашем проекте, но вы должны учитывать, в каком тяжелом положении сейчас находятся исправительные учреждения, и я уверен, что вы сознаёте все последствия вашего шага». Политики умеют переливать из пустого в порожнее так, чтобы в результате ни одного путного слова не было сказано. Педро ответил просто: «У меня есть сорок пять миллионов песо, которые я могу вложить в библиотеку, аудитории, концертный зал и приходящих преподавателей. Если я не услышу от вас положительный ответ в течение тридцати секунд, я отзываю свое предложение, иду к газетчикам и рассказываю им, как было дело. И все, кончен бал…» Замминистра офигел. Никто никогда не говорил с ним в таком тоне. С ним, первейшим переговорщиком правительства, нельзя обращаться, как с таксистом. «Знаете, дон Педро, я не привык, чтобы мне угрожали. Я предпочитаю думать и просчитывать последствия каждого решения». Педро затряс головой. Если этот тип — чемпион переговоров, то кто же в хвосте турнирной таблицы? Поэтому в стране, куда ни плюнь, всюду марши протеста и беспорядки по куче поводов. Все из-за политиков, которые возвели бездействие в принцип. Он договорил: «…погасли свечи. Большое спасибо, что приняли меня, господин заместитель министра». И встал. Замминистра не воспринял это всерьез. Ошибка. Ни Педро, ни Эктор, ни фонд «Встреча» не станут строить библиотеки под контролем бандитов, которые похищают, грабят и убивают людей своего же социального класса и вымогают у них деньги. Педро всем своим видом говорил: «Чао-какао, а если свидимся, при встрече не признаю». Замминистра еще немного посидел в кресле, уверенный, что миллионщик сейчас вернется и станет его упрашивать. Ни шиша, умотал прямиком к своему бронированному джипу и телохранителям.

Выйдя от министра, Педро сразу же позвонил Хулиану: не будет библиотеки, не будет концертного зала, не будет мастерских, не будет культуры в тюрьмах. Хулиан опешил: «Как так?!» Педро сказал, что ему осточертели выебоны правительственных чиновников. «Нельзя из-за них останавливаться», — сказал на это Хулиан. Это же не просто библиотека и концертный зал, это спасательный круг для заключенных. Он сам видел, как они усыхают за решеткой, будто изюм, и не хотел, чтобы они усыхали и дальше. Нет, они не пойдут на попятный из-за подлости и глупости лилипутов от бюрократии. «Нельзя сдаваться», — повторил Хулиан. Но Педро не внял его доводам. Он уже сомневался, есть ли смысл помогать тем, кому нельзя помочь? Зачем тратить энергию, если половина заключенных так и будет чахнуть в тюрьме, пока не пойдет на корм червям? Зачем спасать эту касту илотов, парий, прокаженных, души которых уже изъедены струпьями и сочатся гноем?

Хулиан не отступал. Разговаривая с Педро по телефону, он отчаянно жестикулировал, будто итальянский водопроводчик. Для фонда «Встреча» сорок пять миллионов — ничто, для Восточной тюрьмы — все. Культура! Во время войны в Югославии армии разрушали библиотеки противника, музеи, археологические памятники, чтобы отнять у людей идентичность, отнять смысл жизни. Без культуры народ — ничто, насинг, ньенте. Может, сами заключенные больше обрадуются, если на эти сорок пять миллионов им построят еще один корпус с камерами, чтобы не жаться, как в курятнике, или направят на то, чтобы еда стала обильнее и вкуснее. Но дело не в этом. Надо совершить перемену и пробудить человечность, солидарность и надежду, дремлющие в сердцах узников. И он, Хулиан, не собирается сдаваться, дамы и господа.

У меня началась бессонница из-за Хосе Куаутемока. Я представляла, как он лежит в своей камере. Накануне страну накрыла волна холода, и температура в городе резко упала. Есть ли у него матрас, или он спит прямо на бетонной койке? Достаточно ли там одеял? Как он спит — в пижаме, в нижнем белье или в той же робе, в которой ходит днем? Им выдают подушки или он сворачивает валик из одежды и кладет под голову? Как там с теплыми свитерами? Как проходят его ночи? Мир тюрьмы для большинства из нас — тайна за семью печатями. Недоступная, непознаваемая вселенная.

Шесть утра. До звонка Хосе Куаутемоку еще четыре часа. Нужно чем-то занимать себя все это долгое время, чтобы не сойти с ума. А то у меня уже какая-то нездоровая одержимость. Клаудио спустился к завтраку. Безупречный костюм, начищенные ботинки, чисто выбрит, благоухает лосьоном. Завтракал он всегда одинаково: омлет из белков с авокадо, несколько долек грейпфрута и два стакана воды. Ничего, что могло бы испачкать костюм. Поедая омлет, он сказал мне, что сегодня у него power lunch с партнерами. Он обожал называть это по-английски. Power lunch. Обед с влиятельными и высокомерными типами в каком-нибудь классическом ресторане, где в меню какие-нибудь чесночные трюфели. Он покончил с завтраком, поцеловал меня и ушел.

Без четверти десять я уже была готова к разговору. Может, это глупо, но я нарядилась. Я сидела на кровати в легком платье из черного шелка с цветочным рисунком, босая. Даже нанесла две капельки духов на шею и две на грудь. Отношения строятся на невидимых другому моментах, про которые он никогда не узнает.

В десять ноль восемь (я не хотела звонить ровно в десять, чтобы не выказывать излишнего рвения) набрала номер. Гудки, гудки, без ответа. Я повесила трубку и выждала восемнадцать минут (восемнадцать — мое счастливое число). Набрала снова. Пять гудков, и я отключилась, прежде чем заработала голосовая почта. Меня начинала раздражать эта безответность. Видимо, это реванш, способ показать мне, что золотую нить можно порвать в разных местах. Я не хотела думать о плохом. Может, случилось что-то непредвиденное, сеть обрубили или просто конфисковали мобильный. Без шести одиннадцать я позвонила еще раз. Семь гудков и ничего. Я ночь не спала, подготавливаясь к этой минуте, а он не ответил.

В отвратительном настроении я поехала в «Танцедеи». Мы с Альберто обсуждали новую хореографию. Я не могла сосредоточиться. Хосе Куаутемок занимал девяносто девять процентов моих мыслей. Да кем он себя возомнил? С ним все хорошо? Или он просто таким образом посылает меня далеко и надолго? Я так погрузилась в эти размышления, что Альберто пришлось хлопнуть в ладоши у меня перед носом и вытащить из забытья: «Что с тобой?» — «Ничего, все хорошо». — «Видимо, на какой-то другой планете у тебя все хорошо. Потому что на этой ты отсутствуешь».

Мы продолжали пробовать новые движения, и я снова начала отвлекаться. Альберто остановил меня посреди вращения: «Марина, можно задать тебе вопрос?» Я улыбнулась: «Конечно». Он посмотрел мне в глаза: «Ты влюбилась в кого-то, верно ведь? Иначе я не понимаю, почему у тебя лицо как у блаженной». Надо было ему сказать: точно, как у блаженной. Меня сводит с ума убийца-зэк, я непрестанно думаю о нем и понятия не имею, что с этим делать. Вместо этого я сказала: «Спала плохо, вот и все».

В пять вся труппа собралась на репетицию. Во время разминки у меня зазвонил телефон. Я забыла выключить звук. Отошла сбросить звонок и увидела на экране номер Хосе Куаутемока. «Секунду, — сказала я своим, — это срочный разговор». Нервно бросилась в угол и ответила. Я и представить себе не могла, что он позвонит. Он же говорил, у него нет денег на телефоне, он может только принимать входящие. «Привет, Марина. Как дела?» Я глубоко вздохнула. Нельзя, чтобы он заметил мое волнение. «Хорошо, очень хорошо», — сказала я. Хосе Куаутемок немного помолчал. «Прости, что не ответил тебе утром. У нас был обыск, пришлось спрятать телефон». Он спрятал его за ножкой койки. А родственник одного надзирателя любезно положил на его счет пятьдесят песо. Ко мне вернулось дыхание.

Он попросил меня перезвонить, чтобы не тратить баланс, и мы проговорили еще десять минут, пока вся труппа ждала меня, чтобы начать репетицию. Он спросил, во что я одета. «В легкое черное платье с цветочками», — сказала я, оглядывая свои треники и майку на бретельках. Альберто жестом велел мне закругляться. На прощание Хосе Куаутемок попросил меня обязательно прийти на следующую мастерскую.

Я вернулась к труппе. Альберто подошел ко мне и прошептал на ухо: «Как хорошо, что ты ни в кого не влюбилась».

Он писал не останавливаясь. Исписал все поля в книгах, а когда поля кончились, начал писать между строчками. Книга в книге. Чем больше он писал, тем ближе чувствовал себя к отцу. Начинал по-новому оценивать масштаб его достижений, силу его речей, значение его идей. Сеферино чтил слово: «У каждого слова есть собственный вес. Никакое другое не может его заменить. Синонимы выражают разное. Они — сближение, но не само слово».

Пришло время написать самую запретную из всех историй: историю отцеубийства. Передать мгновение, когда он поджег его. Он вспомнил бульканье этой проклятой увечной игуаны, которое принял за ругань. Неужели отец и вправду его обозвал? Вернувшись из университета, он подошел к отцу и принюхался. Пахло дерьмом. Надо сменить ему подгузник. «Несет от тебя, как от свиньи», — бросил Хосе Куаутемок. Отец взглянул на него, не в силах пошевелить своим немым телом, и что-то прощелкал, словно какаду. Может, хотел попросить стакан воды или дать понять, что ему холодно, но Хосе Куаутемоку послышалось: «Заткнись, гаденыш». Его захлестнуло черной волной. Он спустился в гараж, взял канистру с бензином и в три скачка преодолел лестницу. Облил отца, зажег спичку и бросил ему на колени. Вспыхнуло пламя, огненные сталагмиты достали до потолка. Сеферино выл, как койот, и на этот вой сбежалась семья. Все трое застыли в дверях, зачарованные костром. Старикан горел, а никто из них и не подумал тушить его, пока крики не прекратились. Франсиско Куитлауак вылил на него ведро воды, только когда на месте отца осталась жуткая обугленная рептилия.