Спи, милый принц

— Имя было столь важным, дорогой мой Панноне, потому что оно принадлежит генералу, который когда-то состоял в командирах лорда Грешема. Я был уверен, что Грешем не захочет встречи с ним. Поэтому я и отправил в Лондон запрос. Чтобы выяснить имя.

— Так он был комманданте лорда Грешема? И вы были уверены, что это имя заставит лорда Грешема отказаться от ленча? Даже от ленча в «Даниэли»?!

— Я был уверен.

Они обнялись. Пауэрскорт расцеловал маленького управляющего в обе его пухлые щечки. Все кончено, думал он. Почти кончено.

— Вы должны снова вернуться к нам, лорд Пауэрскорт. Возможно, с той молодой леди, на которой вы думаете жениться? Медовый месяц в «Даниэли» — да он же лучший в мире!

Вокзал Санта-Лючия. Поезда имени леди Люси. Поезда имени леди Люси ждут его, чтобы доставить назад, в Лондон.

Назад, к леди Люси.

Домой.

Часть четвертая ЗЕЛЕНАЯ НАКИДКА

24

Пауэрскорт снова сидел в кабинете Сутера в Мальборо-Хаусе, там, где осенью прошлого года совещались четверо мужчин, где Сутер показал ему памятную записку о бедах своего хозяина, принца Уэльского. Сэр Уильям Сутер вглядывался в толстую стопу документов, лежащую на его столе; сэр Бартл Шепстоун, управляющий и казначей Двора Его высочества, — борода его выглядела чистой, сверкающей в утреннем свете, — вглядывался в свои лоснящиеся сапоги.

Я видел вас совсем недавно, думал Пауэрскорт. Всего лишь позавчера я видел множество подобных вам на стенах венецианских соборов — благодушных белобородых святых, замерших в ожидании вечности пообок печальной Мадонны, могучих пророков с белыми же бородами, призывающих народ свой на борьбу за правое дело Господне, апокалиптических стариков, Бога, тоже белобородого, разделяющего на картинах народы на святых и грешников в день последнего суда.

Пауэрскорт, немного нервничавший, все еще не оправившийся после своей венецианской одиссеи, сжимал в руках новую, черную записную книжку.

Роузбери, нацепивший нынче безучастную личину политикана, мысленно составлял последний свой доклад о странной смерти принца Эдди, предназначавшийся для премьер-министра Солсбери. Прошлым вечером, на Баркли-сквер, Пауэрскорт рассказал ему все.

— Это какая-то «Трагедия мстителя» [78] , — постановил Роузбери. — Будем надеяться, что с новыми трупами нам дела иметь не придется. Скажите, Фрэнсис, вы принимаете поздравления? По-моему, вы раскрыли это дело на удивление быстро, особенно если учесть трудности, с которыми вам пришлось столкнуться.

78

Пьеса, изданная в 1607 году и ныне приписываемая драматургу Томасу Миддлтону (1580–1627).

— Здесь уместны скорее молитвы за мертвых, чем поздравления. Все, какие найдутся. За всех мертвых сразу, — ответил, слегка содрогнувшись, Пауэрскорт.

— С добрым утром, джентльмены, — промурлыкал учтивый придворный сэр Уильям Сутер. — Вы сообщили, что желаете видеть нас. Сообщили из Венеции каблограммой, что у вас имеются новости относительно прискорбной кончины герцога Кларенсского и Авондэйлского. Вы что же, отдыхали в Венеции, лорд Фрэнсис? Сколько я знаю, погода там в это время года весьма неприветлива.

— Я не назвал бы это отдыхом, — горько улыбнувшись, ответил Пауэрскорт. — В Венецию меня привело расследование.

В восьмистах милях от них молодой человек смотрел на двери церкви, не моргая, ожидая, когда они откроются. То была Санта-Мария дельи Кармине, стоящая во Флоренции на южном берегу Арно. Небольшая, прикрепленная к доске, на которой вывешивались объявления для паствы, табличка обещала прием исповедей на английском языке — каждую неделю, по четвергам, с девяти до десяти. Отец Менотти, ОИ [79] .

79

Орден иезуитов.

Молодой человек пришел слишком рано. Он пытался припомнить, что говорили ему иезуиты о достойной исповеди. «Блага буди, Мария, исполненная благодати, Господь да пребудет с тобой, благословенна ты среди женщин, благословен плод чрева твоего, Иисус…» Ожидая, он молился.

Стоя под фреской Мазаччо, представляющей изгнание Адама и Евы из Райского сада, под изображением двух людей, бегущих в страхе и ужасе от своего преступления, от начала всех грехов, греха первородного, лорд Эдуард Грешем готовился исповедаться в совершенном им убийстве.

Прошлой ночью Пауэрскорт спросил у Роузбери, что следует рассказать Сутеру и Шепстоуну. Все? Представить им причесанную версию правды? Или просто назвать имя убийцы?

— Ради Бога, Фрэнсис, они же ничем вам не помогли. Корни этого дела уходят так далеко в прошлое. Они привыкли утаивать правду. Никогда не говорить «да», никогда не говорить «нет», о чем я сказал вам с самого начала. Думаю, хотя бы один раз им следует выслушать все. Правду, и ничего, кроме правды.

— К делу принца Уэльского и его семьи я приступил впервые во второй половине 1891 года, — начал Пауэрскорт. — В то время существовали опасения, что принца Уэльского шантажируют, и боязнь — оправданная, как впоследствии оказалось, — за жизнь герцога Кларенсского и Авондэйлского. При дальнейшем изложении событий я буду называть его принцем Эдди.

Вскоре после того как я занялся этим делом, вопрос о шантаже оказался, как тогда представлялось, отпавшим. История с принцем Уэльским, Дейзи Брук и перехваченным леди Бересфорд нескромного характера письмом потребовала от всех ее участников совершения немалого числа сложных маневров. — Сосуд нечистых вожделений, думал он про себя. Никак эта фраза не шла у него из головы. — Сама по себе эта история легко могла стать поводом для шантажа, однако в том, что речь идет именно о нем, я полностью уверен не был. Наведенные мною справки показали, что за последние двадцать лет, и это по меньшей мере, в том, что мы называем Обществом, серьезных шантажистов не появлялось. Причина шантажа должна была крыться в чем-то ином.

Сутер уже начал делать заметки. Ну еще бы, сказал себе Пауэрскорт. Он будет делать их, даже когда Бог изречет решение Свое в Судный день, — дабы составить памятную записку для размещения оной в архиве Всевышнего.

— Займемся теперь собственно убийством, — Пауэрскорт заглянул в записную книжку. — В ночь восьмого января или утром девятого принц Эдди был убит известным всем нам способом.

Хотя бы от этих подробностей их можно избавить.

В исповедальне было очень темно, темно-бурое дерево окружало кающегося. И какой-то странный запах стоял здесь, быть может, мастики для полов. Или страха.

Грешем преклонил колени перед исповедником, отцом Менотти, невидимым за перегородкой кабинки.

— Благословите меня, отче, ибо я согрешил.

Он опустил голову, закрыл глаза, и исповедник благословил его. Грешем с нарочитой медлительностью новообращенного осенил себя крестным знамением. Хор школьников репетировал на другом конце церкви, юные голоса выпевали «Кирие». Kyrie eleison, Christe eleison, Kyrie eleison.Господи, помилуй, помилуй, Христос, Господи, помилуй.