Список донжуанов

Признаться, я здорово перепугалась, такое начало мне совсем не понравилось. Марья неохотно покинула кухню, заметив:

– Я рядом.

Борис Моисеевич взял мою руку и ни с того ни с сего спросил:

– Что вы знаете о своем отце?

Может, кому-то легче легкого ответить на подобный вопрос, но мне как раз наоборот. Если честно, о папе я достоверно знала одно: он умер. По крайней мере, так уверяла мама. Остальные сведения носили отрывочный характер и друг другу противоречили. Я и в детстве не особо донимала маму вопросами, а став старше и сообразив, что данная тема маму совершенно не занимает, и вовсе от них отказалась. Рождена я была в законном браке, чему имелось свидетельство, остальное было покрыто мраком. Если верить маме, папа умер, когда я пребывала в младенчестве, он был инженером (по другой версии – физиком, впрочем, он мог счастливо сочетать обе профессии) и скончался от рака горла (желудка). Никакой родни со стороны папы я никогда не видела, покоился он за триста километров отсюда, в том городе, где мы жили раньше. Местом моего рождения действительно был указан соседний областной центр, так что в историю это отлично вписывалось. После смерти папы мама поклялась, что замуж больше не выйдет и посвятит свою жизнь мне. И свое слово сдержала. У нее были многочисленные романы, каждый, как правило, начинался с покупки нового платья, а заканчивался приобретением шляпы, непременно с вуалью, которую мама носила недели две, а потом забрасывала на антресоли. За двадцать лет шляп скопилось великое множество. Как-то я сдуру предложила их выбросить, мама укоризненно покачала головой и заявила, что в них вся ее жизнь.

Однако мужчин в нашем доме я никогда не видела. Если мама по вечерам уходила, я оставалась с тетей Клавой, дальней нашей родственницей, и как-то решила выспросить ее об отце, она отвечала неуверенно и без охоты. Стало ясно: ей известно не больше моего. В шкафу хранилась фотография в рамке, на которой, по словам мамы, был изображен отец. Никакого сходства с собой я в нем не усмотрела и к фотографии интерес потеряла.

И что, скажите на милость, я должна была ответить толстяку? Но ответить-то надо. И я ответила:

– Папа умер. Двадцать лет назад.

– Да-да, – горестно кивнул Борис Моисеевич. – Это вам сказала ваша мама? Ваш отец любил ее всю жизнь. – Он достал из кармана пиджака конверт, а из него фотографию. – Умирая, Натан держал ее в руке и все повторял: «Другой такой женщины нет».

Он протянул фото мне, и я без труда узнала маму, она была снята в полупрофиль. На фото маме было лет тридцать пять, но могло быть и больше, выглядела она всегда прекрасно. Однако не тот факт, что какой-то Натан, умирая, держал фото мамы в руках, восхваляя ее достоинства, потряс меня, а надпись на обратной стороне. Маминой рукой было написано: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина». Никогда не замечала в маме особого романтизма.

– «Песнь песней», – едва ли не со слезой заметил Борис Моисеевич.

– Что?

– Это цитата из Библии.

– А-а… замечательно, только…

– А вот и вы, – с улыбкой возвестил он и извлек из конверта вторую фотографию. На ней тоже была мама, в черном платье с ниткой жемчуга, а у нее на коленях я в возрасте шести месяцев. Эта фотография была мне хорошо знакома, она до сих пор украшает розовую комнату. Цитат из Библии больше не было, маминой рукой написано: «Я назвала ее Симоной, здесь ей пять месяцев и три недели». Тут кое-что начало доходить до меня, я взглянула на дядьку и запечалилась: что, если он вдруг окажется моим родителем? Такого счастья я могу и не пережить. Как-то я все это время обходилась без отца и теперь особой надобности в нем не чувствую.

– Я не понимаю… – схитрила я.

– Значит, мама вам так ничего и не рассказала? – вздохнул он.

– А что она должна была рассказать?

– Возможно, она и права, – задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. – Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. – Тут он вновь взял мою руку и заявил: – Вы носите отчество и фамилию человека, который никогда не был вашим отцом. Да, он был мужем вашей мамы, но брак этот не принес ей счастья. По-настоящему она любила только вашего отца, Кацмана Натана Леонидовича, моего дорогого друга.

Я запечалилась еще больше и, кашлянув, спросила:

– Он умер? – И не смогла скрыть вздоха облегчения, когда услышала:

– Два месяца назад. Он дал мне ваш адрес, телефон и велел рассказать все при личной встрече. Я приехал в Москву навестить родственников и поспешил сразу к вам…

– Спасибо большое, – сказала я, не зная, как поскорее выпроводить его. – Фотографию можно оставить?

– Да, конечно. Ваш отец был прекрасным человеком…

Далее последовал рассказ о моем отце. Если честно, было даже интересно. Оказывается, Натан Леонидович был превосходным гинекологом и эмигрировал в Израиль пятнадцать лет назад. У него была семья, и у моей мамы тоже, это не позволило им связать свои судьбы, но сердца их стучали в унисон. Словом, это был роман, который заслуживал экранизации.

Я все-таки настояла, и мы выпили чаю. Борис Моисеевич еще немного рассказал о папе и потянулся к свертку.

– Умирая, ваш отец просил меня передать вот это.

Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник; ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокруг которого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к тому же с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью (она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече).

– Это семейная реликвия, – сообщил Борис Моисеевич, глядя на железного монстра. – Ей больше ста лет, потребовалось специальное разрешение на вывоз…

– Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? – спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящая дочь.

– Натан считал, что это должно быть у вас.

– Огромное вам спасибо, – закивала я, косясь за окно и прикидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядя как-то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевич взглянул на часы и заторопился:

– У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мне такси?

Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцать поблагодарив его, наконец-то простилась с ним.

– Нам надо помолиться за твоего папу, – заявила Марья, как только за гостем закрылась дверь.

– Ты подслушивала?

– Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя?

– И что бы ты сделала? – язвительно спросила я.

– Ну… огрела бы его папиным подсвечником.

– О господи, иди молись, только оставь меня в покое.

– Ты расстроилась? – принялась канючить Марья. – Твой папа сейчас на небесах, смотрит на нас и радуется.

– Чему, интересно?

– Не злись. Давай помолимся и вместе поплачем. А завтра в церковь сходим. Я о тебе сегодня всю ночь думала…

– Ты лучше о себе подумай, где ты собираешься жить в ближайшее время.

– Я тебя понимаю, только-только появился папа и сразу умер… А я все удивлялась, чего это имя у тебя такое чудное. Наверное, его папа придумал.

– Замолчи, – возвысила я голос.

– Не расстраивайся, – сморщилась Марья. – У моей подруги тоже отец еврей, и ничего. А у тебя даже фамилия другая.

– Марья, ты дура, – не выдержала я.

– Если бы мы помолились вместе, тебе стало бы легче. На сердце сразу такая благость, и плакать хочется.

– Хорошо, молись, а я отлучусь ненадолго.

– Куда ты? – встрепенулась она.

– К маме.

– Я с тобой.

– Зачем?

– Как зачем? Время позднее, пойдешь одна и…

– Тебе совершенно нечего делать у моей мамы.