Сплоченность

Скоро Струшня закончил работу и, прибрав на столиках, вышел из боковушки, намереваясь пойти послушать доклад Новикова. Но было уже поздно.

— Возвращайся, Пилип, — встретив его на улице, сказал Камлюк. — Доклад окончен, и нам пора собираться в путь.

Камлюк взял его под руку и повел обратно в хату Антона Малявки.

8

— …Знаю, тебе будет куда трудней, чем нам, лесовикам. Изо дня в день жить среди врагов, видеть их, здороваться, разговаривать с ними и в то же время вредить им, уничтожать их — нелегкое дело. Но тебе поручает это партия, поручает и твердо надеется на тебя.

Чей это голос? Он ведь ему очень знаком. Но почему так неуловим? Никак не узнать его.

— У тебя достаточно ума, хитрости, выдержки. Но мало обладать этими качествами, главное — это уметь ими пользоваться. Поэтому гляди вокруг внимательно, пусть у тебя всегда будет насторожен слух. Работай чисто… Документы переменил? Смотри, проверь все еще раз…

Чей же это голос?

— Как только устроимся на новом месте, сразу же наладим связь, жди… Ну, итак — до встречи, дорогой!

Крепкое рукопожатие… Все ближе и ближе лицо, которое до того не мог разглядеть… Приплюснутый нос… Родинки… Серые с зеленинкой глаза.

Злобич проснулся так внезапно, как будто его укололи. Удивленным взглядом окинул он комнату и, никого не увидев перед собой, усмехнулся. «Вот запомнилось прощание в райкоме, — подумал он. — Ложился спать, думал о связи и с этим проснулся. От Камлюка же ни звука. Видно, самому надо заняться установлением связи».

Слегка побаливала голова, в ушах шумело — он, должно быть, мало спал.

Который теперь час? В соседней комнате, отделенной от спальни дощатой переборкой, тикали ходики. Пойти бы взглянуть, но какая-то сила удерживала его, трудно было расстаться с согретой постелью. В комнатах тихо. От печки, одним боком примыкающей к спальне, пышет теплом.

Во всех мелочах припомнились события вчерашнего дня: и то, что было в блиндаже, и то, что пришлось пережить в Родниках. Невольно улыбнулся, представив прощальную сцену с Поддубным. Вот человек, что бы ни делал, обязательно выкинет какой-нибудь фокус. Кто-кто, а он, Злобич, его знает. Ему довелось служить с Поддубным в одной роте во время войны с белофиннами… Не раз он встречался с ним в последние предвоенные месяцы, когда Поддубный, начальник строительства колхозных электростанций, работал в районе. Злобич всегда уважал его за прямоту и смелость и в то же время терпеть не мог, когда тот зря горячился, глупо рисковал.

Из соседней комнаты, где до тех пор было тихо, донеслось легкое, сдержанное покашливание.

— Верочка! Который час?

— Ты проснулся? Спи. Еще только двенадцать, — сказала, появляясь в дверях, сестренка.

Борис посмотрел на нее, стройную, празднично одетую в яркое платьице — его же подарок ко дню окончания семилетки, и про себя улыбнулся. Какая она рослая, красивая, как задорно глядят ее круглые черные глазенки! Верочка стояла и, помахивая исписанным листком бумаги, — должно быть, чтоб просохли чернила, — тоже улыбалась.

— С праздником, с Октябрем поздравляю! — сказала она, перестав размахивать листком.

— Спасибо. И тебя также. Чем ты занята? Что-то пишешь?

— Пишу. Мне и хочется тебе показать, чтоб ты замечания свои сделал, и побаиваюсь. Вероятно, плохо. Вот Корольков Вася, тот здорово пишет стихи.

— Неужто и ты стихи написала?

— Стихи, — призналась Верочка и вдруг спрятала руки за спину, как бы испугавшись, что Борис выхватит у нее листок.

— Так покажи… О чем же ты написала?

— О борьбе с фашистами. Называется: «Ветер, тучи разгони».

— Это что аллегория?

— Да. Чтобы полицейские не поняли, если случайно захватят.

Борис улыбнулся — как непосредственна, как наивна его сестренка.

— Читай!

Верочка помедлила, потом, насупив густые черные брови, стала громко читать:

Ходят тучи над моей краиной, Словно ночь, нависли над моей душой, И лежит, повержено, в руинах, Наше счастье с долей золотой. Так пылай, борьбы пожар могучий! Вихрь с востока, пламя раздувай! Чтоб не застлали нам неба тучи, Чтобы озарило солнце вновь любимый край!

— Здорово! Молодчина, Верочка! — обрадовался Борис. — Дай я тебя поцелую.

— Вот еще! — стоя в дверях, смутилась девочка. — Неужели на самом деле понравилось?

— Очень! Какая мысль, чувство! А остальное дошлифуешь. Дай-ка я тебе подчеркну то, что, по-моему, не совсем удачно. — И Злобич протянул руку за листком. — Неси карандаш. Садись вот здесь.

Он начал подчеркивать отдельные слова, строчки, объяснять. Беседа, должно быть, затянулась бы надолго, если бы в это время в хату не вошел Надин отец.

— Потом окончим, — сказал сестренке Борис и, начав одеваться, кинул в кухню, где у порога стоял старик Яроцкий: — Проходите, дядька Макар, присаживайтесь. Я сейчас.

— Проходите, он одевается, — прибавила Верочка и, накинув на плечи ватник, ушла куда-то.

— Да ничего, спасибо, — буркнул Макар. — Новости, Борис Петрович! Гудит земля от новостей!

— От каких это?

— Неужто не знаете? — с нотками разочарования в голосе спросил старик. — Ночью сгорел маслозавод в Родниках. И масла, говорят, несколько тонн…

— Здорово! Только правда ли это?

— Правда! Был здесь из Родников человек, рассказывал… И еще лозунгов партизанских поразвешано на дорогах. Говорят, на каждом столбе от Родников и до самой Калиновки.

— Да-а, есть молодцы!

Старик покачал головой, поахал, потом с подчеркнутым равнодушием заметил:

— Поздно вы что-то отдыхаете… Можно подумать, что ночью работать пришлось.

Борис ничего не ответил. Макар прошел из кухни в соседнюю комнату и сел; слышно было, как заскрипел под ним стул. Дверь из спальни в комнату была приоткрыта. Борис, одеваясь, смотрел сквозь щель на Макара. Старик сидел спиной к столу и хитрым взглядом запавших, но живых глаз посматривал по сторонам, разглаживая свою рыжеватую кудрявую, как необмолоченный льняной сноп, бороду. Вдруг он перестал интересоваться и комнатой, и своей бородой и, как бы вдохновленный какой-то мыслью, торопливо заговорил:

— И Надя только встала. А спала — разговаривала во сне. Проснулась — ни о чем не доспросишься… Разве ж это порядок, Борис? И что ей в голову втемяшилось? Кто бы мог ее подговаривать, с толку сбивать? Мы то что ж — разве враги ей? Но кабы знали, легче на сердце было бы, всегда держали бы ухо востро. Оно, конечно, сидеть сложа руки тоже нельзя. С фашистом разговор должен быть короткий. Я ведь немца еще в ту войну узнал. Через него всю жизнь ковыляю… Так вот, как же мне быть?

Он говорил и говорил, хотя и неопределенно, намеками, но стремясь как можно скорее высказаться. Борис разгадал его уловку: «Ишь, торопится, пока я за дверьми… Хороший ты старик, с чистым сердцем, но, прости, не могу я тебе сказать… Не могу. Придется тебе пока довольствоваться догадками».