Сподвижники Чернышевского
Шрифт:
Стремясь предотвратить раскол, Николай созвал 27 марта 1862 года в помещении шахматного клуба всех членов редакции. Совещание было долгим.
Либералы доказывали, что для успеха журнала необходимо вести его, «конечно, прогрессивно, но лояльно! Непременно лояльно!..».
Николай не выдержал.
— Нам необходим журнал не для лояльного переливания из пустого в порожнее, а для помощи настоящему делу! — воскликнул он.
Воцарилось молчание. Роковое слово «восстание» не было произнесено, но, как ни старался Николай подобрать лояльное выражение, все поняли, что имелось в виду.
— Но, помилуйте, — заикаясь, проговорил кто-то, — нельзя же так резко. И вообще…
— И вообще своя рубашка ближе к телу, —
Для большинства редакции это было уже слишком. Редакция раскололась — Серно-Соловьевич и Шелгунов вышли из ее состава.
Время шло. Реакция свирепела. Жестоко подавляемое стихийное крестьянское движение шло на убыль. Попытки «Земли и воли» установить связь с народом разбивались о вековечную неорганизованность крестьянской массы. Революционеры-демократы по-прежнему ожидали всеобщего восстания крестьян в 1863 году, но одно им становилось ясно; подготовка революции — дело неизмеримо более сложное, чем они предполагали раньше.
В статье «Мысли вслух» Серно-Соловьевич писал, что революционная литература «выражает стремления кучки людей честных, хороших, но незначительных по числу, не имеющих никаких корней в народе и потому положительно бессильных. Грустно делать такое сознание, но сделать его необходимо».
А реакция тем временем переходила уже в открытое наступление. Братья Серно-Соловьевичи давно сделались для нее бельмом на глазу — и она использовала все возможности, чтобы хоть как-нибудь помешать их деятельности.
В июне 1862 года были закрыты читальня Серно-Соловьевича, воскресные школы и шахматный клуб. Но все это были еще полумеры — правительство готовило настоящую расправу, тщательно собирая материалы того, чтобы найти обоснование для нее. В начале 1862 года в дом Серно-Соловьевичей поступил на должность лакея агент Третьего отделения. Его чрезмерное любопытство вскоре бросилось братьям в глаза, и под благовидным предлогом Николай рассчитал его. Потерпев очередной провал, Третье отделение решило действовать более прямолинейно: намечено было провести одновременно обыск у ряда «подозрительных» лиц («авось удастся найти компрометирующие материалы!»). И, конечно, в списке «крамольников» значились Николай и Александр Серно-Соловьевичи.
Но до обыска дело не дошло — предлог для расправы представился раньше.
24 июня того же 1862 года из Лондона в Петербург возвращался служащий торговой фирмы Ветошников, вызывавшийся доставить в Россию несколько писем от Герцена, Огарева и Бакунина. Об этом узнал провокатор Перетц — штатный агент Третьего отделения, вошедший в доверие к Герцену. Как только пароход вошел в русские воды, Ветошников был арестован. Легко представить себе ликование инквизиторов из Третьего отделения» когда они читали изъятые письма. В них упоминалось столько имен, а среди них — ненавистнейшие из ненавистных — Чернышевский и Н. Серно-Соловьевич!
Связь с лондонскими пропагандистами! Это был уже «состав преступления» и — наконец-то! — «законный» повод для ареста.
7 июля вечером, придя домой, Николай Серно-Соловьевич был встречен ожидавшими его уже три часа жандармами под предводительством генерал-майора Ливенталя. Часа через два незваные гости покинули дом, прихватив с собой хозяина и его бумаги.
Вечером того же дня за Николаем захлопнулась дверь одиночной камеры Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Туда же был препровожден Чернышевский, а за ними — все, кого удалось арестовать по обвинению в связях с «лондонскими пропагандистами». Избежать ареста удалось лишь троим, оказавшимся в то время за границей. Среди них был Александр Серно-Соловьевич. Еще весной он выехал из России — сначала в Кенигсберг, для организации транспортировки нелегальной литературы, а затем в Англию и Швейцарию —
для лечения.Дело Серно-Соловьевича было передано в специально учрежденную царем следственную комиссию под председательством князя Голицына, печально известного своими талантами в малопочтенной роли сыщика. В задачи комиссии входило: «расследовать причину смуты, обнаружить всех, так или иначе ее посевающих, и вырвать с корнем революцию из русской жизни(!)». Насколько успешно справилась комиссия с этими задачами, особенно с последней, понять нетрудно, но «черновую» сыскную работу она выполняла довольно старательно, хотя и без особой спешки: за время следствия членам комиссии полагались повышенные суточные и ряд привилегий по службе. Торопиться смысла не имело.
Вероятно, поэтому первый допрос Николаю был учинен только через три месяца после ареста. Может быть, комиссия уповала еще и на то, что у человека, просидевшего три месяца в одиночестве и безвестности, скорее развяжется язык. Никому не разрешали и свиданий с Николаем. Даже переписываться с братом Владимиром ему было разрешено только в сентябре. При этом вся корреспонденция тщательнейшим образом просматривалась. Письма, в которых можно было усмотреть — с основанием или без (чаще без) — какой-либо намек на условные выражения, изымались и подшивались к делу.
Первые вести с воли были нерадостны. В частности, Владимир сообщил ему, что помещение, где прежде была читальня, сдается под пивную!
«Это, — писал в ответ Николай, — возбуждает во мне много дум. Что может быть характеристичнее: закрытая читальня сменяется пивной… Недостает, чтобы сняли мою квартиру под публичный дом!»
Но ни одиночество, ни оторванность от внешнего мира не в состоянии были поколебать твердость его духа и самообладание. Когда 16 октября Николая вызвали на первый допрос, комиссия была неприятно поражена: арестант выглядел бодрым и спокойным, ответы его были кратки и обдуманны. В них не было решительно ничего, на чем можно было бы построить обвинение. Связь с лондонскими изгнанниками Николай Серно-Соловьевич отрицал. Комиссия потребовала ответов более определенных. Николай отвечал, что ничего нового сообщить не может, разве только повторить прежние показания. Взбешенные члены комиссии пригрозили привлечь его к ответственности за дачу ложных показаний. Николай молчал.
Тогда комиссия составила большой перечень вопросов, рассчитывая, вероятно, запутать Серно-Соловьевича в мелочах и поймать его хоть на какой-нибудь несообразности. 5, 8 и 11 декабря ему учинили продолжительные допросы — результат их был для комиссии не более утешителен: на самые каверзные вопросы Николай отвечал действительно пространно, но так, что придраться было не к чему.
Большие надежды комиссия возлагала, очевидно, на вопросы о причинах, побудивших Николая написать свои работы, особенно «Окончательное решение». Серно-Соловьевич с достоинством парировал эти вопросы, неопровержимо доказывая, что делал он все исключительно для пользы отечества (тут ему и не нужно было как-либо выкручиваться!). А все заживления о недозволенности подобных писаний он остроумно отражал ссылками на лицемерные высказывания… самого царя!
Комиссия бесилась, но ничего сделать не смогла; многие ответы Николая загнали ее в тупик, а найти подходящих улик так и не удалось.
Отчаявшись добиться чего-нибудь от Серно-Соловьевича, комиссия занялась допросами других обвиняемых — там дело шло несколько легче: такой твердостью духа, как Николай, не многие могли похвалиться. Вообще надо сказать, что многие из арестованных в первые же дни смалодушничали и, униженно вымаливая пощаду, выдавали всех и вся. Но материала для «законного обвинения» было еще недостаточно. Лучше других о деятельности Николая, несомненно, знал его брат Александр Серно-Соловьевич, но он был за границей.