Спокойствие не восстановлено
Шрифт:
«Круто им придется!»
И озирался украдкой по сторонам, терзаясь вопросом: «Продала барыня ту чудесную скрипку или еще нет?» Ему было нестерпимо больно думать, что она за бесценок попадет в жадные руки перекупщика. Временами он ловил отсутствующий напряженный взгляд Сони – так звали девочку – и понимал, что ее обуревают горестные, не по возрасту заботы. Хотелось помочь ей, защитить от жестокостей жизни. А что поделать, когда он не смеет даже заговорить с ней? Приближалось окончание работы, и Гошка понимал: сейчас за ним с дедом закроется дверь этого мира, и он уже никогда не увидит ни Веру Андреевну, ни осиротевшую Соню и ничем – при всем своем горячем желании, – ничем не сумеет им помочь.
Дед опустил верхнюю крышку фортепиано. Пробежался сухими
Вера Андреевна оценила дедову добросовестность. Соня тоже проиграла, присев на краешек вращающегося стула, несколько пассажей, и ее лицо просветлело.
Неловкость наступила при расчете.
Барыня вторично, заметно нервничая, спросила:
– Все-таки, сколько я вам должна?
Дед, удовлетворенный трудной, но на совесть выполненной работой, чуть наклонил голову:
– Как рядились. Рупь.
– Но ведь вы сделали гораздо больше…
– Не тревожьтесь, сударыня. Уговор дороже денег. И коли еще что потребуется, всегда к услугам.
– Благодарю вас очень… – Вера Андреевна протянула серебряный рубль. – Возможно… – она заколебалась, – возможно, я на днях пошлю за вами.
«Скрипка! – сразу догадался Гошка. – Значит, еще цела!»
И стал лихорадочно соображать, что же предпринять. Он знал: чтобы сохранить клиента, дед мог пожертвовать двугривенным или полтинником. Однако, когда коснется серьезного – скрипки, положим, – дед сделает то же, что пытался Матя: приобрести за бесценок. И, подкупленная нынешней щедростью, Вера Андреевна, пожалуй, ему поверит.
Гошка решился на отчаянный шаг.
Одеваясь в передней, он тайком уронил в темном углу рукавицу. А когда подобревшая Настя затворяла за ними дверь, изобразил на своем лице растерянность.
– Ты что? – спросил дед.
– Рукавицу обронил. Должно быть, в прихожей…
– Дозвольте растяпе… – попросил дед.
– Иди! – разрешила Настя.
В прихожей он поднял возню, будто бы в поисках рукавицы. На шум, как ожидал, вышла барыня.
– Что случилось, Настя?
– Да вот, мастер рукавицу потерял… – добродушно ответила та.
– Сударыня! – шагнув к барыне, поспешно выговорил Гошка. – Не отдавайте деду скрипку. Тоже обманет! Я вам хорошего человека приведу. Он поможет. Я был тогда на Сухаревке…
– То-то мне твое лицо показалось знакомым. Но почему…
В эту минуту послышались дедовы шаги, которому, как видно, надоело ждать на крыльце.
– Слышите, не отдавайте и не говорите даже… – торопливо шепотом произнес Гошка. А вслух возгласил: – Вот она, в самом углу была.
– Людей попусту тревожишь! – сердито выговорил дед и отвесил Гошке подзатыльник. – Извините, сударыня.
И толкнул Гошку к выходу.
Глава 3
БЕСПАЛЫЙ
Человека, которого Гошка обещал привести к Вере Андреевне, звали Сережа Беспалый, или – в сухаревской обыденке – просто Беспалый.
История его была темна. Говорили, что он крепостной богатого помещика, мальчишкой воспитывался вместе с барчонком. С повзрослевшим баричем ездил за границу. Необыкновенно одаренный музыкально, учился у выдающихся скрипачей. Молва приписывала им с молодым барином беспутную жизнь. Они будто бы любили переодеваться, выдавая себя то за близких приятелей, то даже за братьев. Словом, все шло весело и гладко до тех пор, пока терпению помещика не пришел конец и он не затребовал сына, под угрозой лишения наследства, домой. О дальнейшем шли вовсе противоречивые толки. Одни говорили, будто Сережа вступился за честь любимой крепостной девушки и тем вызвал гнев владельца. Другие утверждали, что тут был замешан молодой барин. Но как бы то ни было, по прямому ли барскому приказу или из желания потрафить господам, один из дворовых вызвал Сережу на драку, в которую вступили дружки обидчика. Сережу сшибли с ног, зверски избили, а главное, несомненно по заранее
обдуманному намерению, изуродовали кисти рук. Сережу, обезумевшего от горя, два или три раза вынимали из петли. Затем он жестоко запил. Кончилось все тем, что его отпустили на волю.Лет десять назад он объявился в Москве. Перебивался поначалу бог знает чем, пока не набрел на деда. Тот приспособил под искалеченные Сережины руки гармонику и тем дал возможность зарабатывать на жизнь. Когда в Москву перебралась дедова семья, Сережа сделался в ней своим, почти родным человеком. Дома своего не было, жил он в часто сменяемых углах, потому что временами нещадно запивал, становился буен и изгонялся хозяевами. Тогда ночевал у Яковлевых в баньке, а то и вовсе где придется. Трезвого Сережу охотно приглашали на свадьбы. Играл он на своей гармонике с чувством. Брал дешево. Был добр и приветлив. Вина, в отличие от других, в рабочее, так сказать, время не пил вовсе. Словом, был музыкантом, всюду желаемым и привечаемым.
Ему-то Гошка и был обязан всем: грамотностью, знакомством с серьезной музыкой и любовью к хорошим книгам – и всем тем, что дается общением с тонким и образованным человеком. Сережа хорошо говорил по-французски, понимал по-итальянски. Носил, хотя и поношенное, но европейское платье. Ничто – ни внешность, ни одежда, ни манеры поведения – не выдавало недавнего крепостного. Ему даже часто приходилось, собираясь на свадьбу или иное праздничное событие, куда его приглашали, одеваться попроще, дабы не выглядеть чужаком в мещанском или купеческом доме. У него не было близких приятелей или тем более друзей. Равных себе по интересам и развитию из «благородных» избегал сам, болезненно и остро переживая свое происхождение. Опасался, и не без основания, перемены к себе отношения всякий раз, когда выяснялось, что он из холопов. С простыми и необразованными людьми у него было мало общего. И близким его, хотя и младшим – на добрых пятнадцать лет, – другом, в конце концов, оказался Гошка. Только с ним Сережа мог разговаривать откровенно, ожидая и получая полное понимание и сочувствие. Единственной темой, которой запрещалось касаться, было прошлое Сережи, особенно в его самой трагической части. Сережа охотно вспоминал свои путешествия по Италии и Франции, много и с воодушевлением о том, под настроение, рассказывал. Но лишь Гошка пытался выведать о молодом барине и их отношениях, Сережа умолкал, замыкался. Иногда ему удавалось совладать с собой, а случалось и так, что он вставал и, не говоря ни слова, уходил. И после этого исчезал на несколько дней. Наученный горьким опытом, Гошка избегал больной темы, и дружба их была, можно сказать, безоблачной. Но общение с Сережей не прошло даром и в другом отношении. В отличие от того же старшего брата Мишки, он не воспринимал крепостное состояние семьи и свое как должное, естественное, от бога данное. Полагал очевидной несправедливостью и остро стыдился его.
В ту памятную среду Гоша сделался хранителем большой тайны, доверенной ему Сережей. Еще прежде, появляясь после сравнительно долгого отсутствия, Сережа иногда ронял невнятную фразу насчет того, что, мол, «отсиживался в берлоге». Что имелось в виду под «берлогой», Сережа никогда не объяснял, да и вообще мог обронить это слово только случайно. Гошка, очень ревниво относившийся к Сереже и его дружбе, подолгу ломал голову: что это было за место и где? Сережа из «берлоги» возвращался трезвый, тихий, умиротворенный. В конце концов, потеряв надежду открыть загадку, Гошка перестал о ней думать.
В тот день Сережа пришел к Яковлевым встревоженный и, как показалось Гошке, подавленный. Перекинувшись парой слов с дедом Семеном, он неприметно кивнул на дверь: нужен, мол, – и тотчас вышел. Гошка, помедлив малость, дабы не вызывать дедова подозрения, последовал за старшим другом. Сережу он нашел там, где они обычно уединялись для разговоров, за банькой, что стояла в глубине сада. Тот сидел на бревне, с узлом на коленях, и думал, похоже, о чем-то очень невеселом. Даже не услышал Гошкиных шагов. Очнувшись, посмотрел на Гошку запавшими, в глубоких тенях глазами.