Спокойствие не восстановлено

Мастером дядя Иван был хорошим, добросовестным, аккуратным. Но человеком нудным. Он изводил бесконечными поучениями, которые высказывал обыкновенно витиевато и часто иносказательно.

А Гошке все казалось, что кого-нибудь да понесет в кладовку, куда обычно не заглядывали месяцами.

Проницательный Мишка быстро заподозрил неладное:

– Чой-то ты? Иль заболел?

Было тут и ехидство, желание подчеркнуть диковинность Гошкиного прилежания, и надежда проникнуть в его секрет, вызвав на разговор. Но слишком серьезна была Гошкина тайна, чтобы он мог ее выдать. Приходили в магазин и мастерскую заказчики все более по пустячным поводам: то меха на гармонике подлатать – разорваны были ретивым гармонистом, то гриф у балалайки склеить, а то и просто на гитару поставить новые струны взамен лопнувших. По правде сказать, не было у Гошки опыта и умения старших. И не отличался он Мишкиным терпением. Поэтому повелось, что такие работы выполнял именно он. Дед не препятствовал. С заказчиками Гошка был всегда приветлив, и шли они по мелочам, как и Матя, охотнее всего к нему. И на ерунду не расходовалось время мастеров: самого деда, Гошкиного отца и дяди Ивана. Дед понимал, что старшему внуку продолжать его дело, а младшему суждена участь, быть может, более высокая, благодаря живости ума, хорошей памяти и любви к книгам, на которую вслух дед Семен ворчал и которую про себя одобрял.

После обеда Гошка был встревожен суетой, донесшейся из магазина. Внезапно дверь в мастерскую распахнулась, и, сопровождаемый дедом, в нее ступил квартальный.

Всеобщую растерянность легко было понять. Простой московский обыватель, мещанин, даже мелкий чиновник всячески избегали полицейской власти, на опыте убедившись, что ничего хорошего встреча с ней не сулит. Обыкновенно квартальный обходил лавки, магазины перед праздниками, собирая дань, чем бог пошлет: где балыком, где бутылкой мадеры, где головкой сыра, а где и серебряной полтиной. Подарки делались добровольно, с почтением, а брались будто нехотя, так уж, чтобы уважить дающего. Но избави господь, кому-нибудь не то чтобы не дать, а презентовать меньше, чем следовало или ожидалось. Тут берегись, беда! И лавку могут закрыть – грязно, мол, содержится. И в полицейскую часть под розги угодить проще простого.

Визит же блюстителя порядка в будний день приводил всякого московского жителя малого ранга в трепет и панику.

Именно в такое состояние поверг Яковлевых внезапный приход квартального. И старые и малые ломали голову: что сей сон значит? И к чему, к каким неприятностям следует готовиться?

Дед было захлопотал:

– Не угодно ли рюмочку, ваше благородие? К вечеру холодает, погреться не грех. Дозвольте столик накрыть…

Квартальный, к великому всеобщему страху, от предложенного отказался, чего прежде с ним не случалось, из-под мохнатых бровей оглядел цепкими глазами мастерскую и осведомился:

– Чем торгуете, почтенные?

Вопрос этот был странен и даже нелеп, учитывая, что знал он деда и его лавку с давних пор и, слава богу, лучше других был осведомлен о том, что в ней продается.

Однако, коли начальство спрашивает, следует не мудрствовать, а отвечать, и дед с почтением поклонился:

– Известно чем, Иван Иванович, балалайками, гитарами, гармониками, а более промышляем ремонтом, починкой то есть.

– Я не о том, – насупился квартальный. – Что не самоварами торгуешь, сам знаю, не дурак, поди. А вот своим ли?

– То есть? – не понял дед.

– Не краденым ли? Нет ли в доме чужого?

Тут дед малость посветлел. Мало бы какая нужда может случиться у человека. И отчего ему нужна лишняя полтина. Ибо только так расценил дед теперь визит квартального. Спрашивать, не краденым ли торгуют возле Сухаревки, все одно, что интересоваться у рыбы, не в воде ли она плавает. Кому на Сухаревке не случается продавать краденое? И разве написано на балалайке, ворованная она или куплена в свое время на свои кровные?

У Гошки же при словах квартального все внутри оборвалось. Ему почудилось, что тот, неведомым образом узнав про Гварнери, сейчас направится прямехонько в чуланчик и извлечет узел с инструментом.

– Господь с тобой, Иван Иванович! – запел дед. – Сколько годов меня знаешь, нешто за мной когда какой грех замечался? Или… – дед сделал почтительную паузу, – когда от меня благодарностей в положенный срок не случалось? Молимся за твое здоровьице денно и нощно, и за супругу, и за детишек…

– Ты, Семен, мне глаза не замазывай сладкими словами, – прервал квартальный дедовы медоточивые речи. – Я тебя знаю, и ты меня тоже. Зря не приду. Показывают на тебя, доносят. Прежде не было. А сейчас есть.

– У какого злодея язык-то, чтоб ему отсохнуть, повернулся! – в голос вступилась тетка Пелагея, жена дяди Ивана.

Дед свирепо зыркнул, тетка захлебнулась, умолкла.

– Ваше благородие… – развел руками дед Семен. – Вот те истинный крест… Хоть весь дом обыщи… – Тут Гошкина душа стремглав ринулась в пятки. – Ничего чужого али краденого нетути.

– Я в твоем тряпье да щепках не буду рыться, много чести. А упреждаю – будь аккуратнее.

Повернулся и вон из мастерской. Дед за ним. Донеслись приглушенные голоса. Звякнул дверной колокольчик.

Вошел озабоченный дед.

– Что там, папаша? – спросил Гошкин отец.

– Чудно! – в раздумье произнес дед. – Спервоначалу решил: собирает ребятишкам на молочишко. Однако, похоже, в другом загвоздка. А в чем – не пойму.

Дядя Иван пустился в длинные рассуждения. Гошке они – мимо ушей. Сжался на своем месте. И крепли у него опасения и даже уверенность, что визит квартального необъяснимым, загадочным образом связан с Сережей и его инструментом.

День прошел уныло и тревожно. Всех испугал внезапный приход квартального. А Гошку еще больше насторожила дедова фраза, сказанная вполголоса отцу и дяде Ивану:

– Взять-то взял. Да, похоже, не все в его руках…

Ночь спали худо. Гошка слышал, как на печи ворочается и кряхтит дед, переговариваются шепотом отец с матерью и дядя Иван с теткой Пелагеей. Словно гроза нависла над домом, а какова тому причина, неведомо.

В пятницу, позавтракав кашей с постным маслом, принялись сумрачно за дела. Колом стоял в памяти квартальный.

После обеда припожаловал к Гошке его заказчик Матя. Попался на глаза деду, тот обругал:

– Ты еще тут путаешься, пиявка. Шел бы, не до тебя нынче.

– Обижаешь, сударик. Грех человека, созданного по образу и подобию божьему, уподоблять червю, хотя и полезному в иной час. С бессмертной душой, к тому же…

– Это у тебя душа? Не примечал что-то. Похоже, вместо нее господь медную копейку вложил в твое бренное тело.

– Богохульствуете, Семен Яковлевич…

Но деду было и впрямь не до полунищего барышника. Ушел, оставив Матю в мастерской вдвоем с Гошкой.

И – чудны твои дела, господи! – Гошке показалось, что и Матя, подобно квартальному, шарит глазами по мастерской.

«Со страху мерещится», – решил Гошка.

– На-ко вот, – протянул Мате подлатанный инструмент.

Матя его придирчиво осмотрел, по-видимому, остался доволен. И вздохнул, как показалось Гошке, притворно.

– Только, сударик, расчет потом. Ноне обеднел совсем.

«Начинается! – с тоской подумал Гошка. – Ну, погоди, со мной этот номер не пройдет!»

– Вот что, Матя! – Гошка поднялся с табуретки. – Хоть и перебежал тебе дорогу, но задаром работать не буду. Пока не отдашь деньги, не приходи. И дедом не пугай, отколотит, так не убьет же. Понял?