Спор о Платоне. Круг Штефана Георге и немецкий университет
Шрифт:
6. Реабилитация георгеанской тематики
Может сложиться впечатление, что влияние георгеанского прочтения Платона на университет исчерпывается редкими упоминаниями у немногих читателей и толкователей, которым, подобно Гадамеру, привелось в юности познакомиться с людьми из Круга и через них с его столь своеобразной интеллектуально-эротической атмосферой, но что в целом это влияние стремится к нулю.
Такое суждение было бы, пожалуй, несправедливо.
Разумеется, Круг потерпел – вместе с режимом, от которого он не сумел или не хотел достаточно ясно дистанцироваться, – глобальное политико-идеологическое поражение. Разумеется, безнадежно и, видимо, навсегда морально устарел стиль георгеанцев, который был, как мы видели, невыносим уже и для некоторых из них. Разумеется, сегодня выглядит почти наивным желание вычитать у Платона законченную и тезисно формулируемую доктрину, да к тому же такую, чтобы она вызывала у проницательного читателя начала XX века немедленные ассоциации с его непосредственными политическими и культурными переживаниями. И всё же обсуждение возможного влияния георгеанцев на университетскую науку о Платоне было бы принципиально неполным, если бы мы не обратили внимания на тот факт, что общее забвение георгеанцев (разумеется, забвение относительное, как было показано в этой главе) совмещается с триумфальным возвращением практически всех георгеанских тем! Действительно, после определенного ренессанса неокантианского прочтения в послевоенной науке о Платоне (я имею в виду прежде всего господствующую, то есть англо-саксонскую науку), когда единственно возможным способом работы с древним
653
См., например: Press G., ed. Plato's dialogues: new studies and interpr'etations. Lanham, 1993; Nail D. Agora, Academy, and the Conduct of Philosophy. Dordrecht, 1995; Gonzalez F. Dialectic and dialogue: Plato's practice of philosophical inquiry. Evanston, 1998.
654
Hitchcock D. The role of myth and its relation to rational argument in Plato's dialogues. Claremont, 1973; Zaslavsky R. Platonic myth and Platonic writing.Washington, 1981; Brisson L. Platon, les mots et les mythes: comment et pourquoi Platon nomma le mythe? Paris, 1982; Moors К. Platonic myth: an introductory study. Washington, 1982; GonzalezF. Dialectic and Dialogue: Plato's practice of Philosophical inquiry. Evanston, 1998; Janka M., Sch"afer Ch., Hrsg. Platon als Mythologe: neue Interpretationen zu den Mythen in Piatons Dialogen. Darmstadt, 2002; Mattet J.-F. Platon et le miroir du mythe: de l'^age d'or `a l'Atlantide. Paris, 2002; Partenie G, 'ed. Plato's myths. Cambridge, 2009.
655
Hager F.-P. Plato Paedagogus: Aufs"atze zur Geschichte und Aktualit"at des p"adagogischen Piatonismus. Bern, 1981; VrettosJ. Lehrer-Sch"uler-Interaktion bei Piaton: die p"adagogische Bedeutung von Eros und Dialog. Frankfurt a.M., 1985; Autiquet M. Piaton: Eros p'edagogue. Paris, 2000; Kurth R. Platonische Meditationen: Liebe – Tod – Staat – Erziehung. Frankfurt a.M., 2003.
656
Santas G. Plato and Freud: two theories of love. Oxford, 1988; Price A. Love and friendship in Plato and Aristotle. Oxford, 1989; Winkler J. The constraints of desire: the anthropology of sex and gender in ancient Greece. N.Y., 1990; Osborne C. Eros unveiled: Plato and the God of love. Oxford, 1994; Geier A. Plato's erotic thought: the tree of the unknown. Rochester, 2002; Wurm A. Platonicus amor: Lesarten der Liebe bei Platon, Plotin und Ficino. Berlin, 2008; Faflik A. Die Erotik des Denkens: der Liebesbegriff bei Piaton und Hegel. Marburg, 2010. См. также огромную литературу о гомоэротике и педерастии в Греции.
657
Samaras Jh. Plato on democracy. N.Y., 2002; Rogue Ch. D'une cit'e l'autre: essai sur la politique platonicienne, de la R'epublique aux Lois. Paris, 2005; Edmond M.-P Le philosopheroi: Platon et la politique. Paris, 2006; Klosko G. The development of Plato's political theory. Oxford, 2006; Reeve G Philosopherkings: the argument of Plato's «Republic». Indianapolis, 2006; Schofield M. Plato: political philosophy. Oxford, 2006; Cornelli G., Lisi F., eds. Plato and the City. Sankt Augustin, 2010. Конечно, обсуждение политической философии Платона выходит далеко за стены университета. Тезис о том, что «всё политично» (равно как и сексуально, и эстетично), разделяется, например, во Франции, не только Бодрийаром, но и такими «левыми платониками», как Касториадис, Бадью или Рансьер.
658
Положение начинает меняться в самое последнее время: см. на английском языке главу, посвященную георгеанцам в: Kim, 2010; на французском языке см.: Maiatsky, 2011.
659
Ср. «тайная Германия» [Geheimes Deutschland], одно из самоназваний Круга (см. из последних исследований: Kraus, 2010).
К банальностям школьной премудрости относится тот тезис, что философия-де состоит в особой связи со своей историей и этим отличается от большинства других наук. На практике же это привилегированное отношение часто остается мертвой буквой, причем это касается, как ни странно, и истории философии, которая далеко не всегда отдает себе отчет в собственной историчности. Приведу в качестве заключительного анекдота пассаж из относительно недавнего немецкого обзора новейших тенденций в исследовании античной философии:
Поиск мировоззрения, принимающего во внимание также и частное стремление индивидов к счастью, имеет результатом, что вдруг [pl"otzlich] совершенно [ganz] новые темы выходят на первый план. Так, философы задаются вопросами о вещах, о которых они раньше пытались не высказываться, например, о любви [ссылка на: Irwin Т., Nussbaum M., eds. Virtue, Love, and Form. Edmonton, 1993]. Раньше это была тема, мимо которой трезвые знатоки Платона [n"uchterne Piatonkenner] проходили по возможности быстро: «Пир» философы до сих пор охотно оставляли литераторам [660] .
660
Frede, 1995, 38–39.
Здесь удивляет не столько то, что «трезвые (имеются в виду, вероятно, не знающие mania из диалога «Ион») платоники» могут старательно игнорировать важнейший элемент платоновской философии, сколько то, что эрос объявляется в 90-е годы XX века «совершенно новой» темой. Если оказался забыт даже Марсилио Фичино, то уж во всяком случае очевидно, что проходя мимо иррационального упоения, нездоровой эротики и имперских замашек георгеанцев, «трезвому платонику» положено ускорить шаг.
Вместо заключения
Многое из того, что сегодня выглядит абсолютно неприемлемым у георгеанцев, они разделяли с университетским миром своего времени. Анахроничные параллели с современностью любил, как известно, и Виламовиц. Поэтому
неудивительно, что два-три десятилетия спустя «некоторые из важнейших результатов исследований Виламовица [о Платоне] слились с образом Платона, который был вдохновлен Георге» [661] . По мнению Г. Патцига, «надо, к сожалению, сказать, что образ Платона в Кругу Георге по своему жанру не отличается от образа Платона у Виламовица и образа Аристотеля у Йегера, – если временно не принимать в расчет значительную разницу в учености, стоящей за этими конструкциями» [662] .661
Manasse, 1957, 5–6.
662
Patzig, [1978], 1996,290.
Определенный перспективизм, хотя, как правило, не– или малоосознанный (в отличие от георгеанского открыто провозглашаемого) свойствен, несомненно, и науке. Было бы несправедливым и неверным полагать, что университетские платоноведы подходили и подходят к своему объекту без априори, клише, общих мест, без сверхзадачи, без общекультурных и дисциплинарных требований момента. Нам сегодня может показаться чрезмерным интерпретационным насилием вычитывание из Платона некоего сверхамбициозного политика, обреченного обстоятельствами на «теоретическое бездействие», но такое прочтение было реакцией на насилие не меньшее (но освященное победоносной и не знавшей сомнений наукой XIX века), а именно на то, которое видело в Платоне университетского ординариуса avant la lettre и которое в свою очередь «исправило» толкователей, узнававших в Платоне языческого христианина. Платон-тоталитарист Карла Поппера сейчас не в фаворе, но кто знает, когда попадет в опалу тот политкорректный философ «пространства демократии», которого делают из Платона современные доброжелатели. Георгеанцы сознательно и намеренно сделали то, что часто неосознанно и полуосознанно делает самая что ни на есть университетская наука о Платоне: вчитать в него «фигуру» (в смысле Э. Ауэрбаха [663] ), предвосхищающую окончательное и совершенное воплощение в том или ином телосе по усмотрению вчитателя.
663
Auerbach, [1938], 1967.
Надеемся, что, закрывая книгу, читатель не умозаключит из нее, будто автор призывает к какому-то «восстановлению исторической справедливости» и к «возврату к Георге». Напротив, забвение есть весьма распространенная форма усвоения наследия [664] , в какой-то мере необходимая и неизбежная (и благотворная, добавил бы Ницше) в философии и культуре вообще. И поскольку эта форма заслуживает в свою очередь изучения, то автор счел небезынтересным рассмотреть забвение георгеанского эпизода в интерпретации Платона в XX веке как интересный феномен со своими актерами и мотивами. И уж во всяком случае это забвение не дает нам никаких оснований игнорировать сам этот весьма своеобразный эпизод.
664
Историк науки, преимущественно лингвистики, Сильвен Ору напоминает: «Поскольку познавательный акт ограничен, ему по определению присуща временная толщина, ретроспективный горизонт, равно как и горизонт проективный. Знание, или производящие его инстанции, не уничтожают свое прошлое, как часто и необоснованно считается; они его организуют, из него отбирают, его забывают, воображают или идеализируют и вместе с тем предвосхищают его будущее, мечтая о нем и созидая его. Без памяти и без проекта знания просто-напросто не существует» (Auroux, 1989, 13–14).
Его необычность заключается не столько в содержании предложенной интерпретации, сколько в императиве переживать, проживать и практиковать ее в своей жизни. И можно сказать, что георгеанцы действительно практиковали и поверяли ее деятельностью самого Круга. В самом деле: они в той или иной форме предавались диалогу и взаимно-коллективной майевтике; они были организованы Мастером в ярко выраженное педагогическое сообщество, которое через воспитание намечало достичь эстетических и политических целей; эрос – будь то гомосексуальный или надполовой – так или иначе окрашивал их отношения; все их действия подчинялись (по крайней мере, по замыслу) «государственной тайне», arcanum imperii (империи пока духовной, пока не удастся ее осуществление в плоти реальных лиц и реальных стран), в этом смысле тезис, что «всё политично» был для них отнюдь не гиперболой; сам Круг воспринимался его участниками как живой и плодотворный миф, одновременно предмет культа и храм; Георге был вождем во всей своей конкретности и одновременно современной реализацией платоновского предвосхищения правителя-философа. Чтобы наиболее конгениально постичь древнего мыслителя, – так требовала георгеанская герменевтика, – следовало не только со священным трепетом изучать его труды, проникаться духом его эпохи и тому подобное, чем занимается (и никак не хуже) университетская наука, но и знать и как можно теснее общаться с тем, кто в современности наиболее годится в преемники этого древнего мыслителя. Вот этот последний императив как элемент самолегитимации науке было труднее всего принять. Однако сам этот императив был не чем иным, как на свой, георгеанский, лад выраженным осознанием того, к чему пришло к началу XX века и университетское знание, а именно, что для понимания Платона (как и любого другого мыслителя) философская де– и реконтекстуализация нужна не меньше, чем филологическое усилие. Противостояние здесь, вероятно, столь же фиктивно, как и между литературоведением и литературной критикой, и столь же пытается скрыть реальное и многообразное взаимодействие. Если георгеанский платонизм несомненно «паразитировал» на результатах, полученных университетской наукой, то и эта последняя воспользовалась шумными, не чурающимися провокации георгеанскими эскападами, чтобы придать себе новую динамику. Их взаимоотторжение, по прошествии десятилетий обнажающее скорее идиосинкразический, чем принципиальный характер, было в значительной степени совместно-взаимной мизансценой, обнажающей только присущее любому чтению интерпретационное насилие и ставящей вопрос о его мере.
Библиография [665]
1. Источники
Andreae W. (1913; под именем Andreae-Syla W). Piatons Poikilia und das Jahrbuch f"ur die geistige Bewegung // Magdeburgische Zeitung. Wissenschaftliche. Wochenbeilage. 1913. Nr. 33–35.
Andreae W. (1922). Die philosophische Probleme in den Platonischen Briefen. Ein Beitrag zur Echtheitsfrage // Philologus. 1923. Nr. 78. N.E Nr. 32. (на обложке дата: 1922). (Piatons Philosophie in seinen Briefen. Leipzig: Dieterich, 1922.)
665
Деление на «источники» и «исследовательскую литературу» в ряде случаев небесспорно. Оно в целом соответствует разделению на публикации до и после 1945 года, принятому в немецких работах по новейшей политической и культурной истории.
Andreae W. (1923a). Die Staatsidee in Piatons Kunstlehre // Zeitschrift f"ur Volkswirtschaft u. Sozialpolitik 1923. NE Nr. 3.
Andreae W. (1923b, 1925a, 1926). Piatos Staatsschriften. 1. Teil: Briefe (1923); 2. Teil: Der Staat (1925); 3. Teil: Der Staatsmann (1926) / Text durchgesehen und neu "ubersetzt, erl"autert und eingeleitet von W Andreae. Jena: G. Fischer. 1923–1926.
Andreae W. (1925b). Die platonische Staatsidee // Zeitschrift f"ur Volkswirtschaft u. Sozialpolitik. 1925. NE Nr. 4.
Andreae W. (1926a). Der sogenannte Kommunismus in Piatons Staat // Schmollers Jahrbuch f"ur Gesetzgebung. 1926. Nr. 49.
Andreae W. (1926b). Staats– und Wirtschaftslehre im Altertum // Handw"orterbuch d. Staatswiss. 4.Aufl. Bd. 7. 1926.
Andreae W. (1928–1929). Рец. на: Kutter H. Plato und wir; Singer (1927) // Bl"atter f"ur deutsche Philosophie. 1928–1929. Nr. 2.
Andreae W. (1931). Staatssozialismus und St"andestaat. Ihre grundlegenden Ideologien und die j"ungste Wirklichkeit in Russland und Italien. Jena: G. Fischer, 1931.