Справа налево

А в море Лаптевых выходите ночью из каюты, скользите сквозь мерцающий лес обледенелой оснастки, крепежа – к краю небрежно заякоренных понтонов, обмираете от того, как платформа из-за спины, от периметра скрипучим накатом дышит всей огромностью, шаткостью плавучего города; от борта это ощущается особенно тревожно, отсюда целиком видна громада буровой, которая, набрав амплитуду, кренится вам в душу, Бога, мать и отходит обратно на отлет, прецессируя в отвал. Для полноты чувств вы отворачиваетесь и виснете на обледеневших перилах, погружая голову в штормующую, дышащую туманными фонтанами прорву…

Такова лишь толика разнообразия пространства.

* * *

Пространство и география – некрепко связанные друг с другом вещи. Пространство – это богатая насыщенная матрица, соотносящаяся с координатной сеткой примерно так же, как идея – с собственной тенью в пещере Платона.

Пространство может состоять из различного материала. Обиталище человеческой души соткано музыкой и отчасти пейзажем. Пространство дороги состоит не столько из ландшафта, сколько из встреченных незнакомцев, из случаев на дороге. История есть пространственный союз мысли и времени. Поэзия есть надмирное пространство языка, развернутое просодией. Пространство детства – это затерянный город, затопленный стеклянной толщей времени; в нем можно плыть, осматривая залитые сумерками забытья проулки, пустыри – куда всё делось? «Куда всё делось?» – стоит в пересохшей гортани, и зрение следит за тем, как душа взирает на места, оставленные телом, удивляясь пропасти между теплотой прикосновения и безразличием. Душа без телесного пространства не способна ничего изменить.

* * *

Грузный бородатый писатель, посланный Российским географическим обществом, вошед на слабосильном валком военном пароходе «Тарки» в Бакинскую бухту, залитую бронзою заката, вскоре после обеда на бульваре, данного уездным начальником, поглощенный одышкой, спускается вместе с другими господами в купольную молельню Сураханского храма.

Посылая Писемского на Апшерон и автора «Обрыва» в плавание на фрегате «Паллада», Российское географическое общество тем самым как раз и выражало свое понимание того, что пространство находится в сложных отношениях с географией. Ибо текст есть та самая тучная матрица ландшафта, о которой говорилось выше. И текст древнего ландшафта – его причина, а не наоборот: пока не было человека, не было ни времени, ни мира. Эра динозавров – это обширное сочинение по мотивам раскопок: текст. «Мир – это всего лишь кем-то рассказанная история», – сообщает нам талмудическая мудрость. Так как пространство создается словом и временем? Это тайна за семью печатями и, по сути, тайна творчества.

* * *

Невыдуманные (в отличие, скажем, от Питера) города строятся не по плану, а согласно скелету рельефа: подобно тому, как пчёлы осваивают остов павшего животного, желательно крупного – например, льва. Тазовая и черепная кости содержат просторные сводчатые поверхности, чтоб укрыться от дождя, и удобные отверстия-летки. Для развешивания сот, начиная от хребта, чуть менее удобны ребра. Пролетное это пространство преодолевается с помощью подвесных смычек, которые пчёлы горазды расстилать, пользуясь вощиной еще виртуозней, чем «царь природы» – асфальтом и бетоном. Так, например, оказалась преодолима лесистая пустошь между Пресненским Валом и Грузинами – перемычками сначала безымянных тупиков, затем поименованных переулков: Расторгуевский, Курбатовский, Тишинский… Так что в конце концов так и получилось, что «из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое», хотя любой рельеф медленно хищен по определению и склонен превратить всё живущее на нем в чернозем или осадочные породы. Москва – простейший, но древний улей, медленно расходящийся кругами от замысла Кремля, опущенного в застывающий воск времени. Улью этому свойственна концентрическая застройка, следование естественному рельефу – речкам, оврагам…

Едва ли не любой сгусток смысла обязан искривлять пространство, исходя только из законов сохранения, ибо смысл есть энергия, а энергия есть материя. Рождение смысла пространством происходит в фотографии, которую я понимаю как сгущенную геометрию. Когда я жил в Сан-Франциско, я вечно таскался в тоннель перед Golden Gate Bridge, чтобы поснимать гирлянды фонарей, полосовавших подземелье навылет к океану, к самому красивому мосту в мире. Ничто мне так не было важно, как угол раствора этих фонарей, соотнесенный с углом раствора пролива, моста над ним…

* * *

И вот зачем нам понадобился улей. В мифах пчёлы обожествлялись, помещаясь древними на ангельский уровень. Хотя ангелов в мифах почти нет, но пчёлы – их библейский прообраз. Пчёлы – символ плодородия: они опыляют – оплодотворяют цветы и взамен творящей этой функции взимают мед. Чтобы произвести килограмм меда, пчела должна облететь сто пятьдесят миллионов цветов. Следовательно, мед – это сгущенное пространство, квинтэссенция лугов, полей, лесов, ландшафта. В капле меда природы больше, чем на фотоснимке. Есть история про то, как у пастуха во рту, пока он спал, дикие пчёлы устроили улей, а когда тот проснулся, то стал великим поэтом. Уста его стали медоточивыми, в них было вложено слово – текст ландшафта.

И мертвые пчёлы Персефоны у Мандельштама – из того же поэтического царства меда. Самый странный миф о пчелах – о том, как Ариадна, утратив возлюбленного, погибшего в бою, собирает капли его еще не свернувшейся крови и разносит по лугу, окропляя ею цветы. А потом идет на край леса и находит там пчелиное гнездо, у которого время от времени является ей во плоти призрак ее возлюбленного, с которым она коротает любовное время до полуночи, утешаясь его ласками. Получается так, что пчёлы как будто синтезировали человека. Что сказать в ответ на это, зная, что состав меда по микроэлементам на девяносто девять процентов совпадает с составом крови человека?

* * *

Ирод Великий, когда вырезал всю династию Хасмонеев, оставил в живых ровно одного ее представителя – свою возлюбленную юную жену. Он страстно любил ее – как никого на свете. Но девушка не выдержала позора и кинулась с высоты, сломала себе позвоночник. Ирод велел поместить ее мертвое тело в ванну с медом, откуда потом, горюя, доставал полюбоваться. Таким образом, пчёлы рождают метафизическую субстанцию, сгусток союза пространства и ландшафта, способный в своих высших формах удержать объект воспевания – в стихотворении как в янтаре, равно как те же пчёлы метафорически соединяют слово песни-стиха и простор, в котором оно раздается.

* * *

Одно из самых загадочных переживаний пространства произошло со мной в Каталонии. В поездке по побережью, одолеваемому сводящей с ума трамонтаной [1] , я внезапно, рассматривая древний картографический атлас, открыл для себя то, что могло бы показаться интересным Велимиру Хлебникову… Это произвело на меня большое впечатление, и, чтобы бережно его передать, необходимо начать издалека и по порядку, и погрузиться в сгущенное пространство средневековых улочек еврейского квартала.

1

Холодный северный ветер, дующий из-за Аппенин (Италия), либо из-за Пиренеев (Каталония).

Евреи покинули эти места много веков назад, однако интерес местных жителей к бывшим соседям высок – это объясняет наличие «Музея истории еврейского квартала» и то, что жиронцы охотно возводят свои родословные к знаменитым горожанам еврейского происхождения.

В музее мое внимание привлекла огромная карта, размером во всю стену. Этот Каталонский атлас оказался одной из загадок мировой картографии. Вершина каталонской картографической школы, он был изготовлен в 1375 году Авраамом Крескесом и его сыном Йеудой по заказу арагонского короля Хуана I, который впоследствии подарил его своему племяннику, взошедшему на французский трон. В силу последнего обстоятельства оригинал атласа хранится в Национальной библиотеке Франции в Париже, а в Жироне выставлена его репродукция. Кроме того, что атлас поражает приближенными к современным контурами морей и полуостровов, он весь был испещрен пучками каких-то линий. Меня очень заинтересовал пучок, который находился справа от полуострова Крым на территории нынешнего Краснодарского края или – учитывая приблизительность карты – Ставрополья. Никто из работников музея не смог ответить на вопрос о его происхождении – о том, к какому географическому пункту он привязан.

Спустя какое-то время, разбирая фотографии, я вернулся к этому вопросу. Пришлось ознакомиться с историей картографии. Если резюмировать изыскания, то Каталонский атлас относится к так называемым портуланам – связному собранию карт, чьи координатные базисы как раз и обозначались этими таинственными пучками линий. Линии эти называются локсодромами (навигационными кривыми, пересекающими все меридианы под постоянным углом), числом тридцать два или шестнадцать, – они соответствовали компасным румбам и использовались мореплавателями для привязки к реальным навигационным путям.