Спрингфилд

Каждый день я спрашивал Матвея, написал ли он рассказ, он отвечал «думаю». Я говорил, что надо не думать, а уже писать. Он отвечал «надо писать лучшее».

Пока он думал, я решил действовать. В вышку требовался диплом, мотивационное письмо, пример художественной прозы и творческое портфолио. Диплом я купил, мотивации хоть отбавляй, прозу — сейчас напишу, а портфолио — надо придумать. Я продолжил поиск: «open call самара», «литературный журнал Самара», «конкурс поэзии» и так далее, но быстро понял, что самарская литературная жизнь — это дом писателя, один пафосный альманах постмодернистов и журнал «Русское эхо» с каким-то святым на обложке. Я подумал, что журналистика — это тоже неплохо и стал искать медиа. «Другой город», «Самара 63», какая-то криминальная хроника. И тут мне попалась «Самара, которую мы придумали». Маленький гордый онлайн-самиздат. «Мы ищем свежие тексты о неизвестной Самаре, в которой хочется жить. Мы ищем необычный взгляд на повседневность и верим, что наш город — неиссякаемый источник эстетического опыта». О да, — подумал я, — в этом я точно шарю. Я подумал, что надо заходить с козырей и писать только о том, о чем все написать боятся, а еще о том, что я знаю. А лучше всего я знаю, как гею создать свою квир-утопию в подземном общественном туалете.

Я сразу же сел писать текст. Я назвал текст «Наша квир-утопия. Как мы занимались любовью в Дворце ФСБ и нам ничего за это не было». Написал за час, не перечитывал и отправил в личку главному редактору Глебу. Добавил только: «Привет, я Андрей и я автор текстов. Надеюсь, вам подойдет». И потом еще несколько раз повторил в голове эту фразу: «Андрей, автор». Через двадцать минут он коротко ответил:

ГЛЕБ. 14.32 Ого!

А потом добавил:

ГЛЕБ. 14.38. Круто. Берем. Только про ФСБ заменить надо.

АНДРЕЙ. 14.38. Когда выйдет текст? — я спросил.

ГЛЕБ. 14.38. Ща вычитаю, залью.

ГЛЕБ. 14.39. Анонимно?

АНДРЕЙ. 14.39. Ни в коем случае!

ГЛЕБ. 14.40. Так.

ГЛЕБ. 14.40. А визуал есть?

АНДРЕЙ. 14.40. В смысле?

ГЛЕБ. 14.40. Фото или иллюстрации.

АНДРЕЙ. 14.40. Да!

И я отправил фотографию с Матвеем, которую я сделал в туалете на Куйбышева.

ГЛЕБ. 14.40. Кайф. По эстетике то что надо.

ГЛЕБ. 14.40. Ты автор?

АНДРЕЙ. 14.41. Да.

ГЛЕБ. 14.40. Отлично.

Вечером текст появился на сайте и я сразу отправил ссылку Матвею.

АНДРЕЙ. 21.02. Галочка, ты щас умрешь.

АНДРЕЙ. 21.02. Меня признали как автора. И статью опубликовали.

МАТВЕЙ. 21.02. Реально?

МАТВЕЙ. 21.02. Очень рад за тебя.

МАТВЕЙ. 21.04. Но.

МАТВЕЙ. 21.04. Там я. И я показан пидором.

И тут я понял, что даже не подумал спросить у него разрешения.

АНДРЕЙ. 21.04. Пиздец.

АНДРЕЙ. 21.04. Бля, прости, я просто вообще не подумал.

АНДРЕЙ. 21.05. Я думал только о том, что это красиво. И что ты очень красивый. И я люблю тебя, и там все с тобой связано и я писал с любовью.

МАТВЕЙ. 21.05. Чувствую себя немного использованным.

МАТВЕЙ. 21.05. Как резиновая вагина.

АНДРЕЙ. 21.05. Я прям щас напишу, чтобы убрали.

АНДРЕЙ. 21.05. Бля господи как стыдно.

МАТВЕЙ. 21.05. Не пиши, ладно, пусть так.

МАТВЕЙ. 21.05. Я готов побыть моделью.

МАТВЕЙ. 21.05. Хоть и рискованно.

МАТВЕЙ. 21.05. Но.

МАТВЕЙ. 21.05. Я готов рисковать.

АНДРЕЙ. 21.06. Там же нигде не написано, что ты гей и номер телефона. Просто фото.

МАТВЕЙ. 21.06. Тоже верно.

Я очень хотел спросить, понравился ли ему текст, но не решился.

МАТВЕЙ. 21.06. Но я тоже кое-что написал.

МАТВЕЙ. 21.06. Обещал тогда тебе.

МАТВЕЙ. 21.06. Но получился какой-то унылый гей-фанфик.

МАТВЕЙ. 21.06. Я не умею придумывать персонажей, как выяснилось, поэтому писал с готовыми.

МАТВЕЙ. 21.06. И это очень стыдно, но ладно.

МАТВЕЙ. 21.06. Короче, я выпил «эссу», так что похер, лови.

Матвей прислал свой рассказ и вышел в оффлайн.

ГЛАВА 7

РАССКАЗ МАТВЕЯ

Автор: Никто. Абсолютно никто.

Бивис и Баттхед родились в Лос-Анджелесе. В нормальном русском Лос-Анджелесе. Лос-Анджелес — около моря, и Тольятти тоже на море — Жигулевском водохранилище. Там синие волны стучат о белые горы, приносят с собой аммиак, рыбы морщатся и уплывают. Они приплыли и не могут уплыть, бьются в плотину и погибают в турбинах.

Тольятти молодой парень, которому сильно по жизни не повезло. Ему немного за тридцать, что сущий пустяк. Как и Лос-Анджелес, он был задуман городом мечты с широкими трассами, заводами и умно построенными кварталами. Сейчас его бетонные руки упираются в море, они крошатся и уплывают в турбины вместе с мусором, рыбами и гандонами. И железнодорожная ветка тут тупиковая. Такое вот тупиковое место — Тольятти. «Живи быстро, умри молодым» здесь застыло в железобетоне.

— Тут остались одни психи, — говорил Бивис.

— Сам ебанутый, — отвечал Баттхед и изображал эпилепсию.

До великого одичания, когда город был богатым и сильным, местные часто тусили на пляже. Они валялись на берегу, вдыхая запах пива, кукурузы и моря. Но Бивис и Баттхед тогда были маленькими и ничего не помнят.

Недавно в их доме отключили питьевую воду и дали техническую. Бивис кипятил ее в кастрюле, она воняла канализацией, но в ней можно было заваривать чай и запах не чувствовался. Он заваривал кастрюлю чая и половником разливал по стаканам, как в школьной столовой. Ему казалась, что так чай вкуснее. Сырая вода была желтая, а нормальную отключили, потому что у дома долги. И у города долги. И все уезжают в какую-то другую жизнь и бросают квартиры, потому что время великих строек прошло и живите вы как хотите. Но тут все еще есть Бивис и Баттхед. Они гоняют по трассе на скейтах, а потом скучают, как в фильмах Ван Сента, под трескучие ЛЭПы, колу и сигареты, и все становится лучше, пока не вернешься домой.

За домом есть пустырь. Дикая прерия русского Среднего Запада, о которой еще Татищев писал «дикое поле», стелится на километры и перемежается лесом. Там только несколько новостроек, в которых люди не прижились, за ними кладбище и огромная степь. Бивис долго сидел в этой вековой плеши, как одинокий ковбой, и чувствовал, как трава под ним становится старше.

Вообще-то это был дом Бивиса и его мамы, но мама больше не приезжает, и поэтому они тусили вдвоем с Баттхедом. Мама Бивиса нашла работу на юге и, как сообщают, хорошо зарабатывает, присылает ему пять тысяч в месяц. Еще у Бивиса есть бабушка, она живет в Комсомольском районе и в выходные зовет на блины, а с собой дает пирожки и щи в трехлитровой банке. У Бивиса бабушка не гостит — ей далеко ехать в Подстепки. К Бивису вообще никто не приезжает. Он часами ходит с Баттхедом по двору и мечтает, как уже скоро, окончив одиннадцатый класс, они выиграют green card и улетят в Штаты, потом угонят пикап и будут грабить пьяных реднеков в гей-барах, отстреливаясь от федералов. Они будут мчаться по прериям и сине-красный ветер со звездочками будет долбасить по носу. В общем найдут свое место в жизни. А потом они поселятся где-нибудь на осколках Нью-Йорка, как в «Полуночном ковбое», только никто не умрет. Баттхед будет целыми днями играть кантри или какой-нибудь гранж и выкладывать на ютуб, а Бивис — смотреть на Статую Свободы и писать книгу про анархизм.

Бивис все же скучал по маме, особенно когда был дождь, холодно и степь давила, становилась неопровержимо русской. Тогда он включал телевизор и смотрел «Великолепный век» по «Домашнему». На сальной кухне — османское золото. Шейхи засели в шелках и рубинах. Баттхед не понимал, уходил в гостиную и играл на гитаре, а Бивис сидел, смотрел в маленький телевизор и становился похож на маму.

«Русская бедность — это „Великолепный век“ по телеканалу „Домашний“», - эту фразу Бивис считал очень удачной. Достаточно клевой, чтобы начать ей роман. Любой парень хочет написать роман. Или снять блокбастер. Или, не знаю, забраться на Эверест. Может, не каждый, но Бивис точно хотел. Но больше всего он хотел трахать Баттхеда.