Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

— Юрий Хвастовский, — представился кавалер и добавил: — К счастью.

Вот тут уже я не могла не посмотреть на него. Передо мной стоял парень лет тридцати, невысокий, в скромном сером костюме и темной рубашке без галстука, его простое открытое лицо украшали пышные соломенного цвета усы и ярко-голубые улыбчивые глаза. Он понравился мне сразу.

— Ах, вы и есть Юрий Хвастовский! — картинно всплеснула я руками. — Какая приятная неожиданность! А вот скажите, пожалуйста, вы Хвастовский или Хвостовский?

— Друзья частенько зовут меня просто Хвост, — ответил Юрий серьезно, не реагируя на подколки, — но вообще-то я Хвастовский и вполне оправдываю свою фамилию.

Так впервые за год не я наклеила мужика, а он меня наклеил. Нет, пытались-то многие, но я их посылала: работа есть работа. А после работы бывала только усталость и равнодушие ко всему, если не отвращение. Мы разговорились. Он оказался худредом из «Московского рабочего», семь лет назад окончившим «полиграф» и на тот момент уже довольно известным (в своем кругу) книжным графиком. После второго бокала шампанского мы перешли на «ты», и Юра спросил:

— Ты водку пьешь?

— Иногда, — ответила я уклончиво.

— Поехали ко мне на работу. Колька вчера из Швеции приехал, мы с ребятами хорошо погудели, и в холодильнике осталось полбутылки шикарной водки «Абсолют». Небось и не слыхала про такую? Закусон тоже остался. Поехали? А то Валеев надоел уже, и все эти пижоны с апельсинами — тоже.

Согласилась я сразу. И мы поехали. Юра был на машине, и уже через десять минут, припарковавшись во дворе перед монументальным зданием на Чистых прудах и взяв у вахтера ключи, мы поднялись по притихшей в этот поздний час широкой лестнице на четвертый этаж, протопали по гулкому, совершенно пустому длинному коридору, напомнившему мне коридоры Лубянки, и спрятались в уютной худредовской комнатенке, все стены которой были обклеены рисунками, эскизами, фотографиями, красивыми картинками из импортных журналов и шутливыми вырезками из газет. На столах царил рабочий кавардак, а книжный шкаф венчали ряды пустых бутылок и коробок из-под фирменных напитков. Словом, обычный редакционный антураж, с которым я столкнулась впервые, но сразу влюбилась в него. Юра расчистил один из столов, извлек из холодильника все, что в нем было, и под водку с солеными огурчиками, салом и маринованными грибами меня потянуло излить ему душу. Как говорил один мой знакомый, душу номер два. Нет, я ничего не врала, просто было много такого, о чем я говорить и не хотела, и не могла. Юре было страшно интересно все о моем спортивном прошлом. По-моему, он просто как мальчишка радовался знакомству со знаменитостью. И я вспоминала, я рассказывала, даже про Виталия Ивановича, даже про Машку, а потом незаметно для самой себя начала рассказывать про Афган. Юра слушал, от удивления перестав задавать вопросы, но, кажется, верил мне, хотя поверить было нелегко. Я это понимала.

Водка кончилась. За окном валил снег. Дело шло к полуночи. Я встала и открыла форточку, потому что мы жутко накурили, и сизый табачный туман потянулся в грязновато-бордовую темноту московской ночи, словно дым догоревшего танка в открытый нараспашку люк. Я смотрела на крупные снежинки, и мне казалось, что они падают на раскаленный песок под Кандагаром, и тают на нем, и шипят… Это был уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг о своих рисунках.

— Юрка, ну его к черту, этот Афган!!! Я хотела показать тебе свои рисунки. Все они дилетантские, конечно, скорее всего полная фигня, но я бы хотела, чтобы ты честно, как профессионал, сказал мне все, что думаешь.

— Ну, ты даешь, Танька! Скажи прямо, что ты еще умеешь делать и когда успела всему научиться?

— Не скажу, — улыбнулась я хитро. — И вообще ни черта я не умею, особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Такты посмотришь?

— Да. Где рисунки?

— У меня дома, разумеется.

— Поехали. Водка все равно кончилась.

Юра порывался сесть за руль, уверяя, что он совершенно трезвый, но я решительно сказала «нет», и мы поехали до улицы Шверника на такси. Платил за дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать.

Квартирку свою я к приему приличных гостей не готовила, и при внимательном взгляде, конечно, можно было вычислить, что это обыкновенное гнездышко путаны, но у Юры взгляд был уже невнимательный, к тому же фокусировался он исключительно на мне. И наконец, вдобавок ко всему, я сразу достала большую папку и разложила перед ним свои работы.

Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли с ним в порядке.

— Выпить хочешь? — спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину.

— Немного, — отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки по какому-то загадочному, одному ему понятному принципу. — И если можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется?

— Хорошо, — сказала я и пошла на кухню. Из крепких напитков в доме имелась только роскошная семилетняя «Метакса» — литровая бутылка в форме амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой подарок. В действительности я купила ее сама в ночном баре «Космоса». Но Юра и на бутылку внимания не обратил.

Он посмотрел пристально мне в глаза и очень медленно произнес, совсем как Эмма Борисовна:

— Тебе учиться надо, Танька.

— Правда? — сказала я, невольно широко улыбаясь.

— Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я такой точности линий у профессионалов не видел. Ты просто прирожденный рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась?

— Действительно, — пробормотала я без всякой иронии, — на кой ляд?

Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой:

— Нет, это ж надо! В медсестры какие-то пошла. Чуть не погибла на никому не нужной войне… Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, бедолага. Учила кого-то карате… Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься?

— Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем.

— Ну так и поступай, учись. А работу я тебе найду. С такими-то способностями — нет проблем. Книжки будешь иллюстрировать. Поначалу опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей.

— Почему это? — вскинулась я.

— Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. А деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, конечно, настоящая школа. А работу я тебе найду, — повторил он еще раз. — С твоим уровнем — элементарно. Учись, Танька, учись.

Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще месяцок-другой и мне будет по карману «Волга», а «Жигули» я могу купить уже сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что грустно, мучительно грустно будет жить там одной. А с кем я могла бы жить вместе дольше трех дней? Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, что, полюбив, разучусь ненавидеть. Кстати, этой мысли нет у пролетарского писателя Леши Пешкова — я до нее сама дошла.

Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица исчезла.

Мы выпили, и он продолжил:

— В Суриковский ты скорее всего не поступишь. Там очень сильный блат нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, скажем, промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года… Немножко уровень не тот. Господи! — Он даже хлопнул себя по лбу. — Во, допился, старый дурак! Тебе же надо идти в мой институт, в «полиграф». Отличный институт, между прочим. А профессия художника-полиграфиста — это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой стране.