Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

— Давай, — сказала я неожиданно для самой себя. — Буду поступать. Подготовишь меня?

И в тот момент поняла, что действительно хочу учиться и работать художником, хочу стать нормальным образованным человеком, жить нормальной активной жизнью, как все, и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а не стукачеством и одним известным местом. Удивительно, что я даже про себя не произнесла простого грубого слова, а именно так и подумала — «одним известным местом». Это было необычайно трогательно для меня — «афганца» и проститутки, словно я опять стала невинной девочкой. И я буквально переполнилась нежностью к этому замечательному парню. Я положила руки ему на плечи и привлекла к себе.

Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос.

— Юрка, — зашептала я, — Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой, как другие, спасибо тебе, спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так здорово!

— Я просто влюбился в тебя, — шепнул он в ответ.

— Не надо, не надо ничего говорить!

Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже раскрывшиеся мне навстречу губы. У меня закружилась голова, и мы оба, потеряв равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я буквально млела от давно забытого ощущения. Подумать только! Первый раз за год я была в постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ, а просто так — для удовольствия.

Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. Юра подал такую идею. О, я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы… А еще лучше я помню, как он меня целовал. Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и любят целовать там. Девчонкой-фигуристкой я бы этого, наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, когда началась работа, клиенты думали только о своем удовольствии. Арабы мои такого секса вообще для себя не мыслили, а европейцы, включая бельгийца Шарля, были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось! А что творилось с ним! Я показала ему все, что умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь утра, раздетые, ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана…

Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них бывали интересные просмотры.

— Стас, — обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, — ну что ты звонишь мне в такую рань?

Стае в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец сумел произнести:

— Ты знаешь, сколько времени, подруга?

— Сколько?

— Половина третьего.

— Ну, время детское! — откликнулась я невпопад.

— Понятно, — сказал Стае. — Сегодня ты вряд ли придешь.

— Да нет, отчего же… Во сколько начало?

— В восемь.

— Хорошо, Стасик, я буду.

Положив трубку, я стала смотреть на Юру, который смешно зашевелился, натягивая на себя простьшю.

— Вставай, соня, завтракать будем.

— А который час? — поинтересовался он, зевая и потягиваясь.

— Половина третьего, — сообщила я.

— А-а-а, — рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал в душ, на ходу вещая: — В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя понять…

— Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? — спросила я, заглянув к нему в ванную.

— Знаю, — улыбнулся Юра. — Могу повторить.

— Ничего ты не знаешь, дурачок. Больше всего мне понравились твои усы. Это — улет!..

А за завтраком он чуть было все не испортил, начав говорить извиняющимся тоном, что давно женат, что у него дочке столько-то лет, а жена такая-сякая, разэтакая, — словом, понес всю эту обычную, заунывную мужскую ахинею. Я быстро прервала его, объяснив, что, несмотря на свой почтенный возраст (двадцать три года), вовсе не собираюсь выходить за него замуж, а просто хочу, чтобы он учил меня и помогал с работой, чтобы вводил в свой круг, знакомил с художниками — вот и все. А секс… ну, это как получится. Сегодня было прекрасно, а завтра, послезавтра, через месяц… Поживем — увидим. А жена и все прочие его женщины меня совершенно не волнуют. Да это действительно было так.

Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь, в тот день. Мы расстались, когда уже снова стало темно. На проспекте Мира он вышел из такси и нырнул в метро, а я поехала дальше в сторону ВДНХ, во ВГИК. Мне было на самом деле наплевать, где его жена и кто она. Это были его проблемы, только его. Может, именно благодаря такой моей позиции мы и не поругались.

Мы встречались почти год, нам было хорошо вдвоем. И он так и не узнал, где я работала и кем. Зато я хорошо поднатаскалась в графике и даже в живописи. И летом поступила-таки в полиграф. И даже отучилась там почти три курса. А работать художником начала раньше, как и советовал Юра. Моих иллюстраций одно время полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень быстро рисовала и действительно начала зарабатывать деньги своими картинками. Стало больше разъездов, что и заставило купить наконец машину. Я взяла «семерку» «Жигули», не новую, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но хорошую — шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась совсем новая жизнь.

На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать уже моя фамилия на обороте титула или в выходных данных. Конечно, никто не ассоциировал ее с той веселой рыжей девчушкой, которая шесть лет назад с триумфом выезжала на ослепительно белый лед. И это правильно. Той девчушки уже давно не было в живых. Лучшая часть ее души погибла вместе с Машкой. Вторая половина отлетела в мир иной с майором Полушкиным. А бренные останки затерялись в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ.

Что же досталось Юре? Юра нашел во мне совершенно другую женщину и сделал из меня совсем третью. Вот про нее-то, уже про эту третью, и писали: «Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой…»

Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот — порадовался. А то он уже устал отмазывать меня от разных ментов в разных районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без московской прописки, вообще без всякой прописки в паспорте, да еще и без трудовой книжки. Правда, был военный билет у который многое объяснял, а вот удостоверений «афганца» тогда еще никому не выдавали. В сентябре я получила и трудовую книжку, и студенческий билет — натуральные «железные» документы прикрытия. А чуть раньше мне присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им понадобилось оформить меня в штат и выдать легендарную всесильную красную книжечку?

Книжечка давала право доступа в кое-какие внутренние помещения святая святых советского режима. Сделалась ли моя цель ближе? В сущности, да. Но с этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было как в кошмаре, когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная дверь — выход к свету, к свободе, к спасению — лишь удаляется, делаешь еще шаг — она еще удаляется, и ты уже бежишь к ней со всех ног, а она все дальше, дальше, и уже нет сил бежать, и ты падаешь… и просыпаешься. Но просыпаются только ото сна. От жизни не просыпаются. От жизни умирают. А я была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила.

В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе «Апокалипсис сегодня» Копполы. Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но я бы сделала еще страшнее. Почему, кроме Бортко, никто так и не снял хорошего, честного фильма об Афгане? Теперь, когда уже все стало можно.

Стас спросил меня:

— Тебе понравилось?

— Спасибо, Стас, — ответила я уклончиво. — Коппола — прекрасный режиссер.

Он не знал, что такое война. Как я могла ему объяснить, что такое не может нравиться?

А добравшись до дома в компании с очередным таксистом, я снова осталась одна в четырех стенах и, упав на диван, полчаса ревела. От усталости? От одиночества? От страха? От обиды? От отчаяния? Да от всего сразу. От приближения Нового года. Я теперь ненавидела этот праздник, может быть, именно потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете, тем более что мы всегда отмечали два события сразу — Новый год и мой день рождения.