Спутница по июньской ночи
Шрифт:
Заканчивается выходной день, и люди торопятся прожить его, чтобы завтра с утра начать новый.
– Один профессор приходит в зоопарк, – говорит за спиною Настёны неугомонный Феликс, – и видит там шимпанзе…
Если посидеть несколько минут с закрытыми глазами, а потом резко открыть их – огни домов как бы бросаются тебе навстречу, и тогда в самом центре этих огней можно разглядеть пугающе – тяжелую и призывную глубину картин Айвазовского… Люди давно подметили и любят сравнивать все необычное, мало понятное им с глубиной: глубокий простор, например, глубокая тишина, глубокий сон… Глубокий простор – это когда смотришь с вершины горы и видишь, как до самого горизонта петляет речка
– Настенька, девочка, обязательно приходи на новогодний утренник, – Аглая Федоровна трогает ее за плечо. – Я на тебя очень рассчитываю… Смотри, не подведи меня. Непременно перечитай современную сказку, что я тебе дала в прошлый раз. Там очень много умного, интересного в познавательном отношении… Договорились?
Перед въездом на городскую площадь машина останавливается, и все идут прощаться с Горелкиными. Настена видит, как закурили мужчины, как Мишин папа обошел свой «джип» и попинал все четыре колеса… Потом все вернулись, кроме Феликса, и дальше их машина поехала уже одна.
– Нет, Сашенька, это невозможно, – горячо шепчет за спиною Аглая Федоровна. – Он не может не понимать, в какое положение ставит меня своим поведением. В конце концов – нас видят дети! Я не могу этого не учитывать…
Настена потянулась и включила радио. Передавали хорошую музыку. Что-то грустное, похожее на продутую ветрами поляну, без стройной красавицы-елки, неумело срубленной Мишей Горелкиным. И так голо смотрелись теперь чьи-то тройчатые следы, наискось пересекающие поляну…
Подрулив к подъезду, отец остановил машину, и устало откинулся на спинку сиденья: ночью, из-за близорукости, ему особенно тяжело водить машину.
– Все, приехали, – хрипловато сказал он.
– Настя, доченька, захвати продуктовую сумку, – попросила мама, подхватывая рюкзак. – Только осторожнее, не разбей термос.
И лифт поднимает их на пятый этаж. Сухо выщелкивается черная пуговка кнопки, распахивается полосатая дверь, приглашая покинуть зависшую над пятиэтажной бездной пластмассовую клетку.
– Слава богу, наконец-то мы дома, – облегченно вздыхает мама, перешагивая порог квартиры.
В доме какая-то странная, незнакомая тишина, холодно и враждебно притаившаяся во всех трех комнатах, и лишь на кухне у подоконника призывно белеет табуретка, оставленная Настёной вчера. В самом деле – прошло немногим больше суток. А кажется, что…
– Настенька, доча, я уже набрала тебе в ванну воды.
На улице тихо и темно. У табачного киоска под фонарём останавливаются два человека. Он приваливается спиною к киоску и осторожно обнимает спутницу. У нее дорогая соболья шапка, холодно поблескивающая мертвыми ворсинками. Настене почему – то кажется, что эти ворсинки похожи на еловые иглы, которые тоже уже мертвы на елке, одиноко стоящей во дворе их дачи…
– Настенька, вода стынет.
И все продолжал падать на светло-голубую морскую гладь пучок света от невидимой луны. И бездонная глубина угадывалась среди волн простой копии с картины Айвазовского…
Интеллигент в первом поколении
Анатолию Бабаеву
I
Вера Николаевна Калашникова заканчивала прием, когда ее позвали к телефону. Она извинилась перед маленьким, седеньким старичком, носившим старомодное пенсне, и пошла в ординаторскую.
Звонил Калашников. Он густо прокашлялся, подул в трубку (отвратительная привычка!) и нерешительно спросил:– Верочка, это ты?
– Нет, это тетя Маша! – раздраженно ответила Вера Николаевна.
– Извини, – Калашников засмеялся. – Я, кажется, не вовремя?
– У тебя совещание? – нетерпеливо спросила Вера Николаевна.
– Понимаешь, – Калашников обрадовался ее догадливости, – срочный вопрос…
– Вот и прекрасно! – перебила Вера Николаевна. – В таком случае я иду сегодня на день рождения.
– Отлично! Обязательно сходи, – она почувствовала, что Калашников улыбается, добродушно щуря близорукие глаза. – И я бы с удовольствием, да вот, понимаешь…
– Хорошо, Калашников, у меня пациент.
– Не сердись.
– Будь здоров…
Вера Николаевна опустила трубку и задумчиво посмотрела в окно, за которым медленно просыпалась земля, простреливаемая молодыми зелеными побегами. Вниз по течению, обнажая свинцово-холодную поверхность реки, медленно уплывали последние льдины. Странно, она и не заметила, как подступила весна, как сошли талыми водами снега, а на тополях в больничном сквере набухли клейкие почки. А теперь вот взглянула в окно, увидела греющихся под солнцем воробьев, мальчишек с новеньким скворечником, черную ленту дымящегося асфальта и удивилась – весна! Словно бы прожила она все последние недели взаперти, ничего и никого не видела, а сегодня вдруг вышла на улицу и зажмурилась от яркого весеннего солнца, жадно хватая ртом мягкий воздух, легонько попахивающий дымом. Где же она была?..
– Верочка! – впорхнула в ординаторскую Тоня Жигалкина. – Ты уже видела новенького?
– Вера Николаевна вздрогнула от потерянной тишины и непонимающе посмотрела на Тоню.
– Говорят, оч-чень интересный мужчина и прекрасный хирург, – с превосходством осведомленного человека сообщила Тоня. – Его к нам из Прибрежного перевели: будет заведовать хирургическим отделением вместо Петра Ивановича… Представляешь? А Петр Иванович остается простым хирургом… Представляешь?
– Представляю, – вяло ответила Вера Николаевна.
– А я за подарком бегу. Ума не приложу, что ей купить? Она ведь такая разборчивая, не угодишь – два года будет дуться.
Старичок прилежно сидел на стуле и понимающе улыбнулся вошедшей Вере Николаевне. Она еще раз извинилась, вспомнила жалобы пациента и вежливо предложила:
– Может, в стационар?
– Нет-нет! – даже привстал больной. – Ради бога! Я в состоянии на процедуры ходить – зачем же мне в стационар? – Он снял пенсне, протер его смятым платочком, и не без смущения пояснил: – На улице весна, Вера Николаевна, все живет, все обновляется, а я – в палату. Не хочется. Кто его знает, может, последний раз вижу… Я вот летом путешествие задумал, на теплоходе. Хочется, знаете, на все насмотреться. А то ведь жизнь прошла, и все некогда было. Спасибо вам, но я потерплю, а если что, тогда уже зимой…
– Уговорили, – Вера Николаевна улыбнулась, – будь по-вашему.
Закончив прием, Вера Николаевна аккуратно подкрасила губы, с неудовольствием отметила легкие крапинки веснушек на носу, переоделась и, не заходя в ординаторскую, вышла на улицу.
До сбора в ресторане оставался час, и она направилась к Амуру, невольно отмечая, как переменились люди: перемена была не только в одежде, обуви – перемена была в самих людях. Кто его знает, может, она просто не обращала внимания, но показалось Вере Николаевне, что люди стали красивее, щедрее на улыбку. И она, сама того не замечая, невольно расслабилась, облегченно вздохнула, свободно и просто глядя в глаза прохожих.