Среда Воскресения

Повсеместно сами собой становились понятны слова:

Если видишь чужими глазами,

То и любишь чужой любовью!

Я к тебе прихожу небесами,

Как подходит волна к изголовью…

Как идет скакунов поголовье,

Устремляя зрачок вожака:

Наше зрение за века

Научилось любить любовью -

Не такой, какой слышат уши,

А такой, какой видят душу…

Казалось бы, мы действительно научались видеть душу слов, но – гомункулам культуры вольно или невольно навязывается взгляд, что для живых и пристрастных людей silentium (невыразимое) является недостижим, что silentium есть безжизненная и сухая пустыня! Причем – с точки зрения линейной логики это является чистейшей Воды правдой.

Причем – эта несомненная правда была погибелью для идентичности жителей шестой части суши плоского птолемеева глобуса. Но что за дело литературному негру с его возделанной плантацией до сухой пустыни?

Литературный негр (вполне невидимый посреди Темных веков) вполне был доволен своей невидимостью, ведь его тёплый мир (его личного Божьего Царства) везде был бы с ним. А вот государство Илии Дона Кехана, лишенное собственной жизни в невидимом, оказывалось обречено задохнуться без влаги, если нет в нём людей Воды и Воздуха!

Или не устоять на поверхности, не опершись о людей Земли. Или ослепнуть (даже) в иллюзиях, не найдя людей Огня.

И вот уже в своей Бернгардовке (очень русское, по петровским временам, наименование) мой Илия Дон Кехана стоит перед окном в «европы», и вместе с ним вся его Русь (не какая есть, а какая могла быть) прикипает (Русь, ты вся поцелуй на морозе) губами к стеклу – аки к студеному железу, чтобы без боли и крови их уже не отнять… И от губ уже не отнять запределья.

Ибо в любых поцелуях,

Помимо плоти единой,

Есть поцелуй Иуды

И есть поцелуй Сына…

Тот самый поцелуй. Того самого Сына. Готового весь мир ис-целить: либо дать ему перестать быть миром маленьких божиков, либо – всему этому (такому маленькому миру) изменить, коли он предпочтет перекинуться в мир якобы больший. В любом случае такой поцелуй есть несомненная МИРОВАЯ КАТАСТРОФА ЛИНЕЙНОЙ ЛОГИКИ… И сию катастрофу ознаменовал самый обычный хриплый вопль!

– Кар-р! – донеслось от самой обычной (хотя очень красивой и размашистой) вороны, пролетевшей мимо окна моего Идальго: как впоследствии оказалось, у птицы в нашей истории тоже отыщется свой интерес, но – здесь и сейчас она (а еще точнее – не сама она, а лишь ее вопль) исполняла роль провозвестницы.

Кар-р!

Ведь зачем нам вся птица? Совершенно незачем – поэтому: нам с вами предстояло еще одно наглядное разделение! На этот раз делить предстояло птицу: ее полет (разлапистый и размашистый) станет сам по себе, а её отдельный вопль (громкий и хриплый) возьмется нас преследовать и словно бы окажется этим самым все разъясняющим и это самое «все» разделяющим «Кар-р».

Итак, птица улетела, а ее отдельный вопль у окна задержался.

Кар-р!

Вся видимая нам в окно заиндевелая поверхность земли очень медленно и с очень легким наклоном разделилась на свое изменение (моим будущим – моего прошлого) и на свое оставление (причем – птолемеевый глобус не остановил обращения) в самом себе – настоящего.

Итак, земля начиналась-начиналась-начиналась асфальтом перед его домом, переходила в газон и далее – к заснеженному грунту спортивной площадки и далее-далее-далее: прямиком к тому, что видит око, да зуб неймет!

То есть – к равнодушному преподавателю физической культуры! То есть – прямиком к зрачку вожака, готовому всех без разбора повести к телесному прогрессу (никакого отношения не имеющему к жизни твоей души)… Поэтому – так равнодушен наш взгляд! Мы смотрим на те самые едва одушевлённые вещи, которые справедливо попрекают нас нашим же высокомерием.

– Не мерьте себя высоко, отмерьте себя видимо, – говорят нам какие-нибудь «они».

И они совершенно правы, а мы совершенно не правы: такова высокая мера неправоты.

Ибо в любых исцелениях

Есть проявление целого и на части дробление!

Есть и явление гения,

Есть и явление урода

Как перемены лица,

И перемены погоды, которыми не испугаешь!

Но когда ты природу меняешь

(но при этом не изменяешь собственной тишине)

И тихонечко говоришь этим дождем в окне:

Ты природу меняешь во мне на совсем другую природу…

Изменяя природе, мы начинаем быть, а не казаться, мы начинаем во тьме наших веков – различать: доселе мы были безразличны (не из кого было – различать), были искусственны и продажны. Впрочем, таковыми мы и останемся, разве что – за нами придет наше время, и мы просто останемся, а не исчезнем.

И не обязательно все начнется с вороньего вопля

– Кар-р! – крикнула великолепная ворона (птица жирная и сильная), пролетая-пролетая-пролетая мимо окна и (в конце-концов) улетев неведомо куда: к чему множить сущности? Человеческая жизнь (даже без своей трансцендентности) есть бесконечное добавление к достаточному.

– Не исчезните ли вы сами, если к вашей душе постоянно не добавлять и добавлять вашу плоть и ваши желания плоти?

Нет ответа!

Что есть любовь? Не знаю. Сон во сне.

Чеширская улыбка на земле

Вдруг улыбнулась, и земля исчезла!

Точно так, как здесь и сейчас из нашего с вами окоёма исчезла птица, оставив только свой вопль – произошло это разделение очень просто: раззявив свой черный рот и покосившись черной бусиной глаза, ворона словно бы улыбнулась, предвещая… Что предвещая? Очень простую вещь: желание быть и остаться!

Я хочу, чтобы моя Россия – была, чтобы ее люди жили жизнью живой и говорили на русском языке, а не на исчезающем диалекте восточных славян – я так хочу! Причем – просто потому, что я этого хочу – тем самым хотением, для которого нет оснований больших, нежели моя воля к власти над моим миром, моей жизнью и моей смертью, которая – невозможна (просто потому, что я ее не хочу).

Причем – не по щучьему велению, а по моему хотению.

Кроме этого – пришло время (окончательно, а не полунамёком) дать изменившемуся герою простое, а не составное, имя. Которое имя было у него всегда, но – со мной оно станет заглавным: прежде он носил титул странствующего рыцаря (идальго) лишь с маленькой буквы (причем – как добавление к Илии Дону Кехана), а теперь оно станет звучать как Идальго.

Начнёт означать: и-даль, и-высь, и-ширь.

Но к чему все эти подробности имени? А к тому, что именование и есть то самое мироформирование, за которым нам предстоит наблюдать всю нашу жизнь.

Которому я отдаю свою жизнь.

Дальше – больше: отныне невидимый крик черной птицы тоже перестанет быть и прозываться карканьем! Отныне мы его будем звать Кар-ром, а вот как он будет выглядеть, мы с вами узнаем лишь к завершению моей истории мира.

– Кар-р! – невидимо прокричала жирная ворона, и таким образом (пока что безо всякого человекообраза или словообразования) на ткани моей истории обозначился некий изгиб: если сложить ткань и совместить времена и нравы самых разных (её составляющих) нитей, тогда дальнее совместится с ближним.