Среди пуль

Белосельцев вместе со всеми восхитился этому приказу Руцкого. Это был не приказ, а угаданное, произнесенное вслух желание, когда в момент победы хотелось не карать, не казнить, не упиваться возмездием, а исповедоваться, вовлекать в свою радость других, оповестить о ней белый свет, показать всему свету красоту и радость случившегося.

– На Останкино! – неслось повсюду. – Первая рота, становись!.. Грузовики – в колонну!.. Выдвижение от мэрии!..

Белосельцев пробирался сквозь давку, желая занять место в строю, веря, что в Останкино и ему будет предоставлено слово. Он поведает миру о своей радости, об одолении зла, о сокрушении злых и коварных замыслов, которые плелись в особняке с лепниной. Духи Света одолели Духов Тьмы. Бесы, нетопыри, долгоносики, что мучили и терзали людей, теперь разбежались. И пусть об этом узнает весь мир. Он встал в шеренгу рядом с рыжим баррикадником в зимней дырявой шапке и молодцеватым, с темными усиками казаком. Сотник Мороз, проходя вдоль шеренги, тыкая каждому в грудь, пересчитывал строй. Дошел до Белосельцева.

– Генерал, ты что здесь делаешь?.. Иди в грузовик, будешь командиром машины! – Картинно передернул на плече автомат, кивнул в сторону мэрии, где высились брезентовые короба трофейных грузовиков. Колонна, урча двигателями, выстроилась перед мэрией. Две военные легковушки с автоматчиками, среди которых выделялась золотая борода сотника Мороза и черный берет Красного Генерала. Автобус, отбитый у ОМОНа, полный баррикадников и демонстрантов, чьи оживленные лица прижались к стеклам. Три армейских грузовика, крытые брезентом, переполненные людьми с металлическими щитами и отобранными у милиционеров дубинками. Белосельцев поместился в кабине хвостового грузовика рядом с раскосым, азиатского вида водителем, нетерпеливо хлопающим по баранке грязными, в земле и масле, руками.

– Я это тель-авидение ненавижу, честно!.. Я дома экран подушкой закрыл, чтоб не видеть, не слышать, честно!.. Приедем в Останкино, я пойду выступать, скажу: конец оккупации! честно!..

Тут же, за автоколонной, выстраивались демонстранты, раздавался усиленный мегафоном голос Трибуна, призывавшего народ своим ходом идти на телевидение. Трибуна не было видно в толпе, ветер относил в разные стороны его голос, и казалось, Трибун одновременно присутствует в разных местах толпы, среди транспарантов, цветов и флагов. Белосельцев увидел, как вдоль колонны идет отец Владимир в облачении, с сияющим крестом, золотой иконой, весь солнечный, лучистый, сам похожий на золоченый образ. Он крестил грузовики иконой сверху вниз и слева направо. Люди из грузовиков и автобуса кланялись в ответ, благодарно улыбались, зазывали к себе священника. Колонна уже начинала двигаться, когда к ней из толпы устремился человек с пачкой газет под мышкой. Белосельцев узнал в нем Клокотова, приоткрыл дверцу кабины, окликнул, и Клокотов, догнав грузовик, вскочил на ходу, плюхнулся на сиденье.

– Этот Руцкой как начнет говорить, никак не кончит!.. Три раза воззвание переписывал!.. Я ему говорю: «Давайте я напишу, а вы зачитаете!» А он: «Нет, я лучший в России публицист и оратор!» – Клокотов достал из кармана кассету, где, по-видимому, было записано воззвание Руцкого к народу. Клокотов возбужденно ерзал, выглядывал из кабины, где народ раскатывал в стороны поливальные машины, освобождая проезд колонне.

Мимо мэрии выкатили на безлюдный проспект. Сочно, ярко сверкала река с белой проплывавшей баржой. Золотистая, в осыпях и уступах, возникла гостиница «Украина». Колонна направлялась к Садовому кольцу, и Белосельцев из кабины вдруг увидел одинокий угловой, выходивший на набережную дом. Его угрюмый фасад, окна, карнизы, водостоки, балюстраду на крыше, слуховые окна с телевизионными антеннами. И ему вдруг показалось, что все вокруг потемнело, поблекло – потухла синяя река с проплывавшей баржой, выцвело солнечное круглое дерево на проспекте, погасли яркие осколки стекла на асфальте. Недавнее чувство освобождения и победной радости сменилось острой тоской и болью.

Он, в своем упоении и слепоте, как и все ликующие, упоенные победой люди: и Красный Генерал в головной машине, и казак Мороз с автоматом на измызганных коленях, и Клокотов, прижавший к груди кассету с обращением Руцкого, и сам Руцкой, яростный, властный, обожаемый и боготворимый толпой, – все они находятся под действием гипноза, пойманы в огромную, искусно расставленную западню, управляемы невидимой злокозненной волей, которая протолкнула их сквозь площади и проспекты, сквозь цепи солдат и сдвинутые поливальные машины, кинула на штурм мэрии, усадила в грузовики, и теперь ведет в Останкино, как и было задумано, как было спланировано в чьей-то прозорливой жестокой голове. Он, Белосельцев, зная об этом, думая все эти дни о расставленной хитроумной ловушке, был оглушен, ослеплен, подвергнут гипнозу. Забыв обо всем, несся со всеми, ударяя ногами в жестяные щиты, сбрасывая с моста обезумевшего солдата, давя каблуками хрустящие солнечные осколки стекла. Не опомнился, не очнулся, не подошел к Руцкому, не оповестил об опасности. Теперь, вместе со всеми, прозрев и очнувшись, он едет в Останкино, где их всех поджидает несчастье.

Его первым побуждением было остановить грузовик, задержать колонну. Выпрыгнуть, подбежать к головной легковушке, где восседал в окружении автоматчиков Красный Генерал. Поведать ему о своем сокровенном знании. Предотвратить несчастье.

Но колонна уже сворачивала на Садовую. Перекрывая направление к Кремлю, стояли две мигающие милицейские машины. Постовой с жезлом указывал колонне путь на Садовую. Машины послушно, как коровы при взмахе пастуха, втягивались в Садовую, в насыщенный блеском и дымом поток.

Белосельцев сидел в кабине между раскосым, сосредоточенно-веселым водителем и Клокотовым, обхватившим пачку свежих газет. Бессильно, безвольно чувствовал огромный солнечный город с тысячью проездов и улиц, с бесчисленными маршрутами, перекрестками, эстакадами, и среди этой путаницы, лабиринта, мигающих светофоров и указателей существует один-единственный, строго определенный маршрут, по которому, как по рельсам, движется неуклонно колонна, приближается к определенному для них конечному пункту. Он увидел, как слева появился, начал их обгонять бэтээр. За ним – другой, третий. Колонна зеленых транспортеров мерно, мягко приседая на толстых колесах, переливаясь ромбами, поблескивая триплексами, с расчехленными пулеметами, стала их обгонять. На броне в вольных позах сидели автоматчики в серых камуфляжах, в черных, натянутых на головы масках. В прорезях мерцали глаза и краснели губы. Белосельцев смотрел на них, угнездившихся на броне с грубым и небрежным изяществом. Считал бэтээры с желто-красными эмблемами, на которых прыгал хищник. Каждая клетка, каждый корешок волоса вырабатывал каплю страха, которые сливались в общий парализующий страх всеведения, – он, Белосельцев, бессилен предотвратить несчастье.

– Смотри-ка, флаг, красный!.. Наши!.. – воскликнул водитель, кивая на транспортеры. – Перешли на сторону народа!..

На одном из транспортеров на гибкой антенне трепетал красный флажок. Водитель опустил стекло, замахал автоматчикам.

– Даешь Останкино! – крикнул он сквозь ветер. – Пристраивайся за нами!

Бэтээр медленно обгонял грузовик, погружался в сумрак туннеля. Автоматчики в черных масках молча смотрели, как приветствует их водитель. Один из них показал кулак с поднятым вверх большим пальцем, а потом резко опустил палец вниз. Исчез в фиолетовой горловине туннеля.

Москва в предвечерний час была голубой, золотой, в малиновых пятнах солнца. Окна на этажах загорались, словно кто-то огромный бежал, держа над головой огненное зеркало. Свернули с Садовой на проспект Мира. Мелькнула в прогале церковная главка, белый, как кружевной воротник, Олимпийский стадион. Проехали узорчатый, как печатный пряник, Рижский вокзал. Впереди хирургической сталью засиял монумент с ракетой. Голубыми дымчатыми деревьями возник Ботанический сад. Колонна оставила шумный проспект и свернула к Останкино, к пруду, к старинной усадьбе, над которыми в перламутровом свете возвышалась телебашня. Колонна направлялась к этой башне, к ее зеленоватым, розоватым, золотисто-красным отсветам, и Белосельцев завороженно и обреченно смотрел на нее.

– Бля, ни души!.. Разбежались!.. – изумленно сказал водитель.

Пустота и стерильность улицы, близкое, из белой стали лезвие монумента, огромный, воздетый шприц телебашни, хрустальный, в переливах, куб телецентра, солнечные, бьющие из неба прожекторы вызывали сходство с операционной, куда привезут больного. Уложат, усыпленного, во всю длину на асфальт, вдоль розового пруда, золотистого парка, стеклянных стен, у подножия отточенной башни. Это сходство усилила реанимационная машина, которая обогнала колонну с воем сирены и будто воспаленным лиловым огнем.

Колонна остановилась перед главным зданием телецентра, стеклянным бруском, в котором отражался угасающий день. Народ выскакивал из автобуса, выпрыгивал из грузовиков. Красный Генерал с охраной, среди которой выделялся Морпех, озирался, еще не понимая, куда он должен идти, что делать, какие отдавать приказания.

Перед фасадом вытянулась нестройная цепочка безоружных солдат. Перед ней, покрикивая, посмеиваясь, стали выстраиваться демонстранты, оснащенные кто щитом, кто трофейной дубинкой. Беззлобно подтрунивали, цепляли шуткой солдат. Красный Генерал уже с мегафоном, обретя уверенность, похаживал и покрикивал: