Среди пуль

Площадь, изодранная, издырявленная пулями, пусто и дико светилась. Повсюду чернели комья тряпья, пленки и чего-то еще, бесформенного, переломанного, отекавшего жижей. Казалось, площадь побывала в когтях и клыках уродливого чудища, которое прошлепало по ней на задних лапах и скрылось в парке, распугав ворон, оставив изглоданные, уродливые объедки.

Пулеметы молчали. Транспортеры стояли на месте, окутываясь кудрявыми выхлопами. Белосельцев, простоявший все эти минуты у стены, испытывал странное ощущение, что из непрерывного времени был вырезан пулеметами и удален малый отрезок. Оставшиеся рассеченные концы, как перерезанные сосуды, не были теперь состыкованы, и из них вытекала невидимая прозрачная субстанция, которая и была временем.

Транспортеры медленно двинулись один за другим, пересекая площадь, осторожно объезжая убитых, и на этих поворотах влажно вспыхивали их зеленые бортовины. Пулеметы в башнях описывали дуги, искали цели. Белосельцев застыл у стены, выделяясь на ее белизне темной одеждой. Пулеметы не трогали его, будто стрелки не воспринимали его как живую мишень, а как подобие статуи. Он чувствовал на себе линию прицеливания, скользящую по его грудной клетке от плеча к плечу. Испытывал не страх, не желание упасть и скрыться, а тоскливую бессмысленность от того, что он, здоровый и сильный, знающий приемы борьбы с бронетехникой, не может нацелить в машину трубу гранатомета, увидеть в прицел зеленую уродливую тушу машины, послать в нее жалящую головню гранаты. Чтоб она впилась в броню, прожгла ее белым жалом, достала потного, с расстегнутым воротом стрелка, подорвала боекомплект. И чтоб внутри бэтээра грохнул звонкий короткий взрыв, превращающий экипаж в кашу костей и крови. И ржавый, в желтой окалине, на догорающих скатах, он вытолкнул бы из люков жирную копоть, черную и сочную, как в крематории.

Бэтээры двигались медленно, безнаказанно, окруженные зоной отчуждения и страха. Очерчивали пулеметами линию, за которую не смела проникнуть жизнь. Сама эта жизнь, изнасилованная, оглушенная, укрылась за стенами, спряталась в гуще парка, поднялась к туманно-розовой небесной полынье, наполнив ее черными росчерками птиц.

Белосельцев увидел, как из парка на пустую площадь наперерез бэтээрам выбежал человек. Он бежал, пригибаясь, чуть виляя, цепко и вертко, словно толкался коньками. Скользил, обманывая пулеметчиков. На голове его была военная фуражка, закрепленная ремешком под рыжей бородой. Долгополая шинель была подвернута, навыворот засунута под толстый пояс. К спине, ловко переброшенный стволом вверх, прилип автомат. В руке, слегка отведенной, между скрюченных пальцев торчали две бутылки. Человек бежал, часто перебирая сапогами, и Белосельцев узнал в нем сотника Мороза.

Казак поравнялся с бэтээром, обогнул его с кормы и кинул бутылку. Было видно, как она раскололась о броню, брызнула, и из нее пыхнул прозрачный спиртовой огонь. Казак кинул вторую бутылку, но промахнулся. Бутылка разбилась на асфальте, липко потекла, загорелась. Мороз продолжал бежать, теперь уже удаляясь от транспортеров, приближаясь к Дому. Белосельцев видел, как колышется от ветра его борода, крепкие ноги в сапогах мелькают из-под растопыренной поднятой шинели.

Транспортеры продолжали двигаться. Задний горел. Из разгоравшегося красноватого пламени ударили автоматные очереди, из бойниц, из круглых глазков. Казак упал, неловко выгибая бок, хватая себя за бедро. Поднялся и, приволакивая ногу, снова побежал к Дому Советов. По нему опять выстрелили из бойниц. Пули хлестнули рядом с Белосельцевым, разбили со звоном окно. Казак снова упал и остался лежать лицом вниз. К спине его прилип автомат, шинель нелепо и уродливо топорщилась и шевелилась.

Белосельцев, пребывавший как бы за пределами времени, за пределами малого, вырезанного из времени отрезка, в котором двигались бэтээры, бежала толпа, скакал Мороз, а теперь лежал, шевеля ногами, и от него на малой скорости отъезжал бэтээр, – Белосельцев оттолкнулся от каменной стены и впрыгнул обратно внутрь времени.

Он побежал к лежащему казаку, превращаясь в одинокую мишень, на которую смотрели черные бойницы транспортеров. Не глядя на эти бойницы, игнорируя их, подбежал к казаку. Увидел, как стиснуты его зубы, какие белые желваки перекатываются по щекам. Схватил казака под руки и сильным взмахом, как куль картошки, бросил его себе на спину. Услышал, как слабо хрустнул крестец. Поволок, потащил, засеменил, торопясь, к подъезду, слыша автоматный треск за спиной. Увидел, как пробежали пули по асфальту, оставив на нем светлые дырочки.

Доволок казака до дверей, протащил в холл и сбросил так же грубо и тяжко, как наполненный клубнями куль. Казак лежал на спине, рыжая борода торчком, лицо белое в рыжих веснушках, синие глаза прищурены, и из сжатых зубов вырываются свистящие слова:

– Шашлычок из них будет отменный!.. Будет из них шашлычок!..

Двое в белых халатах распоясывали, раскрывали его, задирали гимнастерку. На впалом дрожащем животе кровенела сочная ранка, плевалась красными пузырьками.

Его уложили на носилки, потащили вверх, на второй этаж, где размещался лазарет. В руках Белосельцева очутился длинноствольный автомат, принадлежавший казаку. Белосельцев кинул автомат за плечо, зашагал по холлу, сквозь притихшее множество женщин, ошарашенных мужиков, слушающих, как за стеклами холла в утреннем ярком свете нарастает стрельба.

Он шел на главную линию обороны, к центральному подъезду, где надеялся застать Красного Генерала, поступить в его распоряжение. Он оставлял стеклянный холл, наполненный перепуганными женщинами и баррикадниками. Уныло думал – бэтээры перенесут свой огонь на витринные окна, и холл наполнится пулями, криками, воплями, и весь этот люд поляжет на каменном полу среди красных горячих луж.

Он двигался коридорами, обгоняемый вооруженными защитниками. Бойцы торопились, шли в разных направлениях, чтобы на лестницах и проходах занять оборону. Впереди, мешая пройти, шла группа депутатов, возбужденных и говорливых, среди которых выделялся Павлов, чернобородый и яростный. Рядом шагал Бабурин, очень бледный, бескровный, с угольно-черными усиками и бородкой.

– Вот теперь повоюем!.. Руцкой вызывает вертолеты!.. Они на подлете!.. С воздуха сожгут эти сучьи бэтээры! – Павлов забегал вперед, обращал на товарищей розоватые воловьи белки. – Еще повоюем!

– 119-й парашютно-десантный – он ведь наш, ачаловский!.. Ударит в спину этим жандармам-омоновцам!.. Пусть устоят, если смогут!.. Это им не старух, стариков лупить!.. – вторил Павлову низкорослый депутат в свалявшемся костюме, на котором красовался эмалированный депутатский значок. – Пусть нам автоматы дадут!.. Я проходил «Курс молодого бойца»!

– Главное, чтоб поднялся народ! – сказал Бабурин. – Чтоб поднялась Москва и люди пришли сюда, как вчера!.. Тогда и штурма не будет!.. Армия не посмеет стрелять в народ! – Он произнес это убедительно, с характерным ораторским жестом, и Белосельцев, обгоняя их, протискиваясь сквозь их тесную шагающую группу, с удивлением уловил вкусный запах одеколона, исходящий, по всей видимости, от чисто выбритого молодого лица Бабурина.

Белосельцев вышел в вестибюль центрального подъезда. На площадке, под хрустальными люстрами, увидел Красного Генерала в окружении приднестровцев. Их черная форма, косо посаженные береты, пулеметные стволы выделялись среди белого камня и мрамора.

– Повторяю, – генерал будничным тоном внушал собравшимся, – к стеклам вплотную не подходить. Во-первых, снайперы, а во-вторых, осколки посекут сильней любой гранаты. – В его сером сухом лице, в горбатом носе, в круглых желтоватых глазах было нечто от ястреба, но не хищного, а усталого и пресыщенного, выловленного из лесов и полей и посаженного в клетку. – Два фланга, левый и правый. Остерегаться прорыва пехоты. Держать коридоры. В глубину не соваться. Бой принимать на выходах в холл. – Он прикрыл глаза тяжелыми, сморщенными, как у старика, веками. И Белосельцев вдруг испытал к нему острое чувство любви и преданности, как к своему командиру, с которым здесь, в этом нарядном холле, рассчитанном на торжественные делегации, приезд послов и глав государств, здесь, в это утро, им суждено принять свой смертный бой. – Главное направление – вход. Сюда пойдут бэтээры с высадкой пехоты. Здесь останутся те из нас, у кого длинноствольные автоматы, способные прошить броню. Подпускайте бэтээры вплотную и стреляйте в борт между колес и по триплексам. – Он оглядел бойцов. Почти все они были вооружены короткоствольными автоматами ближнего боя, и только двое – он, Белосельцев, и приднестровец с загорелым лицом, на котором белел не загорелый рубец, только двое имели длинноствольные «акаэмы», способные с короткой дистанции пробить броню транспортера.

Красный Генерал кивнул, завершая свои наставления. Отошел, нахохленный, с седоватыми усами, с портативным автоматом в руках. Сел на верхней площадке среди ступеней и маршей, будничный, усталый, выделяясь среди белого мрамора черным пальто и беретом. Замер, словно задремал среди хрусталей и парадных окон, сквозь которые плавными волнами света вливалось утро, а вместе с ним стуки и грохоты близкого боя.

– Мы с тобой вниз! – сказал Белосельцеву приднестровец. Колыхнул автоматом в голой по локоть руке. – Ты за одну колонну, я за другую! – И, не дождавшись ответа, шлепая тяжелыми бутсами, поскакал вниз по ступеням с усталой грацией спецназовца, спускающегося с горы.