Среди пуль

– Закидают, суки, гранатами, только красные клочки полетят! – Морпех повернул к Белосельцеву крупное, липкое от пота лицо, на котором топорщились усы и зло, затравленно желтели рысьи глаза. – Мячиков нам накидают!

Эти рысьи глаза страшились узреть, как из черной дыры коридора, на разных высотах, вдруг вылетят черные клубни гранат. Звякнут на ступенях, покатятся, запрыгают, а потом одновременно взорвутся, разбрасывая сталь осколков, застонут отползающие в разные стороны люди, а из коридора раздастся хриплый рык атакующих в серой униформе, загрохочут автоматы.

– Скажи мужикам, чтоб не стреляли! – Белосельцев подчинял свои движения не мыслям, а горячим мышцам, дрожащим зрачкам, накаленному дыханию, отдавая себя этой чуткой, выше всех разумений, энергии, толкнувшей его вперед. Качая плечами, перенося из стороны в сторону центр тяжести своего послушного тела, он метнулся к коридору, достиг устья и прижался к стене, прячась за угол.

Снова ударил танк. Вогнал снаряд в сердцевину Дома. Гул разрыва покатился, как оползень, сволакивающий булыжники, накрывая звуком затаившихся депутатов, кричащего в трубку Руцкого, раненых в липких от крови носилках, отца Владимира, упавшего перед образом. И пока эхо омывало их всех, собравшихся в злосчастном, убиваемом Доме, Белосельцев вынырнул из-под этого оползня, сунул в коридор ствол автомата и на вытянутых руках, продолжая скрывать за уступом грудь, выпустил в коридор долгую, слепую, грохочущую очередь. Вырезал по кругам, по спирали весь длинный желоб от потолка до пола, вдоль стен, вырывая из паркета длинные щепы, прочерчивая в штукатурке длинные надрезы, протачивая коридор сплошной свистящей фрезой. Он крутил стволом, словно мешал квашню. Замешивал ее на пулях, дыме, слепящих вспышках, стонах и криках раздираемых тел, на перебитых костях и жирной, хлещущей крови. Он расстрелял почти весь магазин и в момент тишины выдернул автомат из дымной проруби. Привычно, по-афгански, перевернул спаренные, перемотанные изолентой рожки, передернул затвор. Крутанул головой, приглашая за собой Морпеха. Сунул автомат в черный проем коридора и кинулся в конус света, расходящийся от его стреляющего, раскаленного ствола.

Крича и стреляя, он добежал до поворота, где коридор изгибался, отклонялся в сторону. В своем беге он наступил на невидимое мягкое тело, издававшее стоны и всхлипы. Когда иссяк второй магазин и автомат перестал сотрясаться, он повернул назад. Снова наступил на живую мякоть, заметил у глаз светлые дырочки, пробитые пулями в дверях кабинета.

Вернулся в холл и стал у стены, опустив автомат, задыхаясь, чувствуя, как катится по груди под одеждой липкий пот.

– Завалите ход! – скомандовал Красный Генерал, сидя все в той же нахохленной позе, словно бег по коридору Белосельцева и его возвращение обратно продолжались секунду. – Навалите сейфы – и пару стволов в бойницу!

Приднестровцы стали двигать сейф. Он оставлял на мраморе белую сплошную царапину. Белосельцев успокаивался, чувствовал, как радостно и сильно бежит в нем кровь. Выигранный в одиночку скоротечный бой вернул ему осмысленность бытия. Бытие отводило ему не роль беспомощного, убиваемого бессловесного скота, а свободного человека, достигающего праведных целей.

– Мужики, не стреляйте! – раздался из дальнего конца коридора голос. – Дайте раненых подобрать!..

Этот сипатый сдавленный голос поразил Белосельцева. Там, на другом конце коридора, стоит такой же, как и он, русский офицер, усталый, потный, со спаренным, перемотанным изолентой рожком. Быть может, они встречались в каком-нибудь транспорте, летящем из Кандагара в Кабул. В ледяном ночном небе маленькая голубая луна. Рядом, на мешке с парашютом, спит, запрокинув лицо, пехотный офицер. И теперь Белосельцев в центре Москвы перестрелял его группу захвата, и тот, опустив автомат, сипло выкликивает:

– Мужики, не стреляйте!.. Дайте вытащить раненых!.. Пять минут!..

Ему не ответили. Все, кто был в холле, перестали двигать сейфы, передвигаться. Красный Генерал вытянул запястье с часами. Белосельцев из-за выступа слышал, как коридор наполнился движениями, стонами. Кого-то поднимали, несли. Казалось, наружу из тьмы долетал ослабленный лучик фонарика. Прошли пять минут. Звуков больше слышно не было. Морпех сложил ладонь черпачком, выставил их в коридор и крикнул:

– У вас готово?

Вместо ответа коротко, зло простучала очередь. Пули из коридора вылетели в холл, разбили и осыпали хрустальную сосульку на люстре.

Глава пятидесятая

Пространство, в котором он жил и за которым наблюдал сквозь огромный проем окна, и время, в котором протекали события за окном, на набережной и в просторном, исстрелянном пулями холле, то совмещались, вплетались одно в другое, то расслаивались и существовали отдельно. Короткие перебежки солдат, собиравшихся за парапетом для атаки. Шальной, с воспаленными фарами транспортер, пронесшийся вдоль реки. Танковый выстрел, от которого дрогнули и осыпались липы. Гул попадания, колыхнувший расшатанное здание. Все это протекало синхронно с его дыханием, биением сердца, чутким ожиданием и высматриванием. А потом вдруг время и пространство расслаивались, и он оказывался в тесном московском дворике с душистой клумбой, на которой рос высокий белый табак, и бабушка, прищурив глаза, тянулась к цветку с крохотной золотой сердцевинкой, и он, перестав играть, отложив в песочнице целлулоидную формочку, смотрит на бабушку, как нюхает она белый цветок.

Кто-то тронул его за плечо. Морпех стоял за спинкой его золоченого кресла. Его кисть была перемотана платком, и на нем расплывалась красная клякса.

– Генерал зовет!.. Дурдом какой-то!.. Или это штурм, или это хер знает что!..

Красный Генерал примостился на поваленной тумбочке, отставив ногу, в старинной картинной позе полководца, сидящего на барабане. Исчезла его сердитая нахохленность, сходство с продрогшей усталой птицей, загнанной и заклеванной, опустившейся из неба на землю. Он вскинул на Белосельцева свои круглые, блестящие глаза. Ноздри горбатого носа зло дышали. Колючие усы шевелились. Обгорелая, покрытая рубцами рука была сжата в кулак. Он помолодел, похудел, продолжал походить на птицу, на ту, что прижала к телу свои крепкие глазированные перья, вцепилась в ветку отточенными когтями, отвела назад упругие заостренные крылья и ждала толчка, удара сердца, чтобы кинуться в свистящий ветер, помчаться над зеленым лесом, устремив на добычу отточенный клюв – красноватый вихрь над синей кромкой дубравы.

– Мы сидим здесь, как тараканы в щелях! Они сделают еще пяток выстрелов, эта хренотень упадет нам на головы, и мы превратимся в груду мусора и дерьма! Не станем ждать штурма, потому что его не будет! Мы сами их атакуем! Внизу, в подвале, под замком, находится арсенал! Гранатометы, полтысячи стволов автоматов, пулеметы, гранаты! Руцкой и Хасбулатов побоялись раздать народу оружие, не желали, видите ли, спровоцировать бойню! Но бойня уже идет! Надо вскрыть арсенал, раздать безоружным защитникам стволы и пойти в атаку! Мы сожжем из гранатометов эти херовы танки! Захватим транспортеры и развернем их против ОМОНа! Они хотят завалить нас кирпичом и бетоном, а мы сами их атакуем! Вы меня поняли?

Белосельцев понял. Это понимание было, как вздох после удушья. Рядом, внизу, в арсенале, на стеллажах лежали длинные ящики с новенькими, смазанными автоматами, с пулеметами, переложенными сальной вощанкой, трубы гранатометов, пеналы и капсулы «шмелей» и «мух», горы «цинков» с заводской маркировкой. Все это богатство будет немедленно роздано защитникам Дома. Растерянные, безоружные люди, гуртами забившие вестибюли и лестницы, – офицеры и солдаты Добровольческого полка, казачья сотня, баррикадники, депутаты – все получат оружие. Тысяча вооруженных, воскресших, сбросивших унынье людей займут боевые позиции. По приказу генерала гранатометчики выйдут на рубеж стрельбы к пустым, наполненным ветром окнам. Десятки гранат полетят на мост, через реку, к набережной. Танки, пятнистые стальные лягушки, будут взрываться бенгальскими вспышками, сыпать ослепительными синими искрами. Внутри, под броней, истребленные взрывом, будут корчиться наймиты-танкисты, испекаться в огне. Из Дома, из разбитых подъездов и окон с криком «ура!», цепями пробегая вдоль пандусов, к набережной, к парку, к Горбатому мостику рванется тысяча атакующих. Обращая в бегство ОМОН, солдат в бронежилетах и касках, растерянные горстки десантников, атакующие прорвут осаду и под красными и имперскими флагами выльются на улицы города. Увлекая городские толпы, домчатся до стен Кремля, до площади с храмом Василия Блаженного. От его куполов и шатров с радостным кликом и ревом ринутся в Спасские ворота, под золотой циферблат в Кремлевский дворец, в кабинеты, в покои, где, потерянные, лишенные воли, сидят ненавистные, ожидающие возмездия преступники.

Белосельцев пережил все это, как бездонный вздох избавления и свободы.

– Пойдете к Хасбулатову! – Красный Генерал что-то писал на клочке бумаги, положив блокнот на колено. – Потребуйте от моего имени открыть арсенал!.. На словах добавьте: в случае отказа возьму арсенал силой!.. – Он вырвал листок, передал Белосельцеву. – В руки Хасбулатову!.. Выполняйте!..

Крутанул в орбитах свои ястребиные глаза, словно толкнул ими Белосельцева. Тот почувствовал толчок, взял бумагу, двинулся вверх по лестнице выполнять приказ генерала.

Кабинет Хасбулатова размещался теперь на втором этаже. Прежний, роскошный, где однажды побывал Белосельцев, с сияющей просторной приемной, в которой мягко звонили телефоны, ожидали важные посетители, двигались вкрадчивые помощники, – прежний кабинет был сожжен снарядом. Взрыв превратил в труху и пепел драгоценную мебель, шелковую обивку стен, малахит и яшму камина, экзотические растения в вазах, круглый инкрустированный столик, за которым сидел Белосельцев и орудовал серебряной лопаточкой, набивая смуглую трубку душистым табаком, Хасбулатов. Теперь там зияла обугленная яма. В пролом стены влетала ядовитая гарь, сыпались искры, рикошетили пули снайперов.