Срединное море. История Средиземноморья

Как считается, Юстиниан был последним византийским императором, который лучше владел латинским, чем греческим, хотя бегло говорил на обоих языках. Через два столетия после Константина империя перенеслась в греческий мир, и ее эллинизация почти завершилась. Со времени основания империи Августом в ее рамках сосуществовали латинская и греческая цивилизации, и с течением времени различие между ними увеличивалось — каждая развивалась собственным путем. Греки, например, не пострадавшие от наиболее опустошительных варварских нашествий, быстро превзошли латинян в интеллектуальных способностях и образованности и чувствовали себя стоящими на неизмеримо более высоком уровне. Однако их страсть к диспутам держала восточную церковь почти в непрерывном напряжении, что и привело к возникновению нескольких влиятельных еретических учений. Последующие патриархи, если они вообще признавали верховенство папы, делали это со все большей неохотой. Византийская империя почти наверняка была единственным государством в истории христианства, где (за исключением папского) религия играла столь значительную роль. Уже в IV в. святой Григорий Нисский писал:

«Если вы попросите человека обменять деньги, он расскажет вам, чем Бог Сын отличается от Бога Отца. Если вы спросите о ценах на хлеб, он начнет доказывать, что Сын ниже Отца. Если вы поинтересуетесь, готова ли ванна, вам сообщат, что Сын был создан из ничего».

В последующие века признаков изменения в этой тенденции не наблюдалось. И конечно, нужно еще доказать, что без этого в Византии никогда не появилось бы искусство такой высокой степени духовности, подобного которому не существовало во всем Средиземноморье. Ее художников учили изображать Дух Божий — задача пусть и архитрудная, но они тем не менее старались выполнить ее, творя иконы, мозаики и фрески.

Средиземноморский мир при Юстиниане сильно отличался от того, каким был при императорах I–II вв.; причиной этого стала деятельность Константина Великого и варварские нашествия. Однако как бы сильно ни протестовали против этого византийцы, их ромейская империя имела мало общего с державой Августа и его преемников. Сам Рим давно утратил былую мощь и авторитет, а Константинополь, хотя бы в силу географического положения, не господствовал в Западном Средиземноморье, как когда-то Рим. Отныне Срединному морю и прилегающим к нему странам не суждено было принадлежать одной державе; никогда больше его не называли Римским озером и уж тем более — даже после отвоевания Юстинианом Италии — mare nostrum. Даже столь незначительные претензии такого рода, которые могли выдвигаться еще в VI в., вскоре были коренным образом пересмотрены.

Глава V ИСЛАМ

Вплоть до второй четверти VII в. для обитателей христианского мира Аравийский полуостров представлял собой terra incognita. [98] Отдаленный и негостеприимный, не производивший ничего такого, что могло бы заинтересовать искушенных в торговом деле западных купцов-христиан, он не внес никакого вклада в развитие цивилизации, и казалось невероятным, что это когда-либо произойдет. Жители Аравии (сколько могли судить те, кто хоть что-нибудь о них знал) считались немногим лучше дикарей: о них думали, что время от времени те истребляют друг друга во время кровопролитных вспышек межплеменных войн, безжалостно набрасываются на любого путешественника, достаточно безрассудного, чтобы рискнуть появиться в этих краях, и ни в малейшей степени не стремятся к объединению или даже выбору постоянных правителей. Не считая нескольких разрозненных еврейских колоний в Медине и маленькой христианской общины в Йемене, подавляющее большинство исповедовало своего рода примитивный политеизм, который, как считалось, имеет в качестве своеобразной святыни громадный черный камень, находящийся в Мекке — тамошнем центре торговли, — в главном местном храме. Здешних жителей совершенно не интересовало то, во что был вовлечен окружающий мир; они не оказывали на него никакого влияния и, очевидно, не представляли собой угрозы.

98

Неизвестная земля (лат.).

Затем в мгновение ока все переменилось. В сентябре 622 г. пророк Мухаммед вместе с несколькими последователями бежал из враждебного города Мекки в дружественную Медину, обозначив, таким образом, начало эпохи ислама; через одиннадцать лет, в 633 г., его последователи, проявив удивительную дисциплину и целеустремленность, что прежде не было присуще им и в малой степени (это позволило им застать своих жертв врасплох), выплеснулись с территории Аравии. Через три года арабская армия пересекла пустыню и 20 августа 636 г. нанесла поражение византийскому императору Ираклию на берегах реки Ярмук; тогда же арабы взяли Дамаск; еще через пять лет — Иерусалим; восемь лет спустя они контролировали уже всю Сирию, Палестину и Египет. В течение двадцати лет вся Персидская империя вплоть до Окса пала под ударами арабского меча; в течение тридцати лет та же участь постигла Афганистан и большую часть Пенджаба. Затем по прошествии короткого времени завоеватели обратили свое внимание на запад. Византийская империя оказалась чересчур крепким орешком, и в Малой Азии арабы не преуспели вовсе; они избрали более долгий, но менее тяжелый путь вдоль южного берега Средиземного моря. Завоевание Египта заняло у них всего два года, после чего их продвижение замедлилось. Причиной отчасти был тот факт, что управление Египтом после его захвата создало для них множество проблем; без помощи и опыта местных жителей — коптов и египтян, самаритян и греков — арабам, по-прежнему неискушенным в подобных делах, не удалось бы установить здесь свою власть.

Таким образом, они достигли побережья Атлантики не ранее конца столетия и оказались в состоянии пересечь Гибралтарский пролив и вторгнуться в Испанию только в 711 г. Но к 732 г. (с того момента, как они вырвались за пределы своей пустынной родины, еще не прошло и ста лет!) они проложили путь через Пиренеи и, согласно преданию, двинулись на Тур, где всего в 150 милях от Парижа их наконец остановил франкский король Карл Мартелл. [99] Произошло сражение, вдохновившее Гиббона на один из наиболее знаменитых его пассажей, где он дал волю воображению:

99

Карл Мартелл не был королем; при жизни его неофициально именовали «почти король». — Примеч. пер.

«Победоносное шествие продолжалось более тысячи миль, от мыса Гибралтар до берегов Луары; если бы сарацины совершили еще один такой бросок, то очутились бы у границ Польши и в горах Шотландии; Рейн можно пересечь так же, как Нил или Евфрат, и арабский флот вполне мог бы без единого сражения вплыть в устье Темзы. Случись это, в Оксфорде студенты теперь занимались бы толкованием Корана и несли бы сопредельным народам святыню и правду Откровения Магомета».

Нынешние исследователи поспешили отметить, что битва при Пуатье лишь кратко упоминается писавшими в то (или приблизительно в то) время арабскими историками, причем в качестве сравнительно малозначительного эпизода. Свидетельства в их трудах очевидно указывают на то, что арабы, с которыми сражался Карл Мартелл, представляли собой всего лишь отряд, совершавший набег и, возможно, на сотни миль опередивший основные силы. Таким образом, так называемая битва на самом деле была не многим более чем затянувшаяся стычка. Но в любом случае, взглянув на карту, мы увидим, что в адрес Европы имелась настоящая мусульманская угроза с востока, и для армии, уже очистившей территорию Леванта, путь туда оказался бы куда короче и легче. Не Карлу и его франкам, но доблестным защитникам Константинополя при Константине IV в 674–678 гг. и Льве III в 717–718 гг. мы обязаны сохранением христианства, как западного, так и восточного.

Тем не менее в истории есть мало параллелей для столь драматичного эпического сюжета — завоевания или создания меньше чем за сто лет империи, простирающейся от Гималаев до Пиренеев. Обычно этот феномен объясняют величайшим подъемом религиозного энтузиазма, который и принес успех арабам. До известной степени так и было. Стоит, однако, упомянуть, что энтузиазм этот практически не имел ничего общего с миссионерским рвением. Вожди мусульман никогда не считали, что предназначены свыше завоевать мир во имя ислама. Коран разрешает вести войну, дабы защититься, но не объявляет ее священной саму по себе. Больше того, он недвусмысленно гласит; там, где дело касается иудеев и христиан, принуждения в вопросах веры быть не должно. И те и другие также были монотеистами — «народами Книги» — и получили собственные, в высшей степени полноценные откровения.

Ощущение братства и единства — вот что прежде всего обеспечивала новая религия. В прошлом арабские племена находились в постоянном состоянии войны; теперь же, когда все сделались равны в своем служении Аллаху, все стали как один. В свою очередь, это внушило арабам почти безграничную уверенность в себе. Они были абсолютно убеждены в том, что с ними Бог; даже если по воле его они должны будут погибнуть в битве, то немедленно получат награду в раю — причем в самом что ни на есть сенсуальном раю. Нельзя не согласиться с тем, что обещания наслаждений, ожидающих там, были куда более заманчивы, нежели те, что давались относительно рая христианского. Что же до бренного мира, то мусульмане со всей готовностью усвоили дисциплину и аскетизм, невиданные прежде, а также безусловное послушание: оно проявлялось в отказе от вина и крепких напитков, соблюдении постов и вознесении молитвы пять раз в день.

Основателю этой религии не суждено было самому повести в битву [100] своих приверженцев. Он родился около 570 г. в простой семье, в раннем детстве лишился родителей и в конце концов женился на богатой вдове гораздо старше себя. Мухаммед являл собой редкое сочетание мистика-визионера и проницательного, дальновидного политика. В качестве первого он проповедовал прежде всего то, что Бог един, и, затем, важность полного подчинения (слово «ислам» и означает «покорность») его воле. Это вероучение не было чем-то особенно оригинальным — и иудеи, и христиане, как на Аравийском полуострове, так и за его пределами, утверждали сходные идеи в течение столетий, однако таковым оно казалось большинству тех, кто в то время услышал о нем впервые. Талант Мухаммеда состоял именно в том, что он представил эти идеи в новой, доступной местному простонародью форме, облек их в пословицы, отрывки ходячей народной мудрости и фрагменты, действующие силой своего красноречия почти как музыка (все это было после его смерти объединено в собрание откровений, известное нам под названием «Коран»), Ум его также проявился в том, что — хотя он почти наверняка считал себя скорее реформатором, нежели революционером — ему удалось идентифицировать свое собственное имя и свою личность с учением, которое он проповедовал. При этом он не приписывал себе каких-либо божественных черт, как это делал Иисус Христос, но заявил о себе как о последнем и величайшем из всех пророков, к которым он отнес всех своих предшественников, в том числе и Иисуса.

100

Мухаммед в действительности водил своих приверженцев в бой, в основном против жителей Мекки, долго отвергавших новую религию. — Примеч. пер.

Пророк и теолог, однако, не одно и то же. Возможно, наиболее разительное отличие между Мухаммедом и христианами, чьи земли так скоро было суждено опустошить его последователям, заключалось в его безразличном отношении к теологическим спекуляциям. Согласно его утверждению, споры о маловразумительных догмах (столь любимые греками) бесполезны, тем более что их истинность или ложность никогда не удалось бы доказать. Ислам, по словам Э.М. Форстера, «отбросил их все как ненужный хлам, который только отвлекает истинно верующего от Господа». Куда важнее оказывалось то, как человек существует в обществе, придерживаясь справедливого и сострадательного отношения к ближнему и практикуя честное и разумное распределение материальных благ. Духовный пыл был с избытком присущ Мухаммеду, но он вовсе не был фанатиком; подобно Иисусу «не нарушить он пришел, но исполнить». Он прекрасно понимал народ, среди которого жил, и у него всегда хватало осторожности не толкать людей на то, чего они не захотели бы совершить добровольно. К примеру, он знал, что они никогда не откажутся от полигамии, поэтому допустил ее и даже сам взял себе несколько новых жен после смерти своей первой супруги. Другой неотъемлемой чертой жизни арабов являлось рабство; Мухаммед проявил терпимость и к нему. Он даже готов был пойти на уступки в адрес прежней анимистической религии с ее верой в существование духов: еще в 624 г. он определил, что правоверный, вознося молитвы, должен обращаться лицом в сторону Каабы в Мекке, а не в сторону Иерусалима, как он предписывал прежде. С другой стороны, он никогда не переставал подчеркивать один совершенно новый и весьма неприятный аспект своего вероучения — неизбежность божественного суда после смерти; зачастую он описывает адские муки, как нам кажется, еще живее, нежели райское блаженство. Страх воздаяния мог оказаться весьма полезен, когда он взялся объединить своих последователей в политическую структуру.