Средневековые легенды и западноевропейские литературы

Таким образом, взаимоотношения дяди и племянника здесь подчеркнуты, выдвинуты на первый план, подменяют собой взаимоотношения героя с другими членами его семьи. Гильом редко «сотрудничает» со своими братьями, хотя и помогает им в их военных предприятиях. Значительно чаще рядом с ним – тот или иной его племянник. Как отражение наиболее архаических эпических мотивов следует считать введение в повествование племянника по сестре, который может выступать как потенциальный преемник и наследник героя и даже его соперник (последнее типично для богатырской сказки и широко отразилось в артуровских сказаниях и в легенде о Тристане и Изольде). В «Песни о Гильоме» Вивьен тоже выступает как сын сестры (она нигде не названа по имени) и некоего Бева де Корнебю (так и в поэме «Алисканс»; в более поздних «Отрочестве Вивьена», «Клятве Вивьена», «Эмери Нарбоннском» он считается сыном брата Гильома Гарена Ансеюнского). Родители «первоначального» Вивьена давно умерли, и юноша воспитан дядей и его женой. Отсюда – их особая близость. Лишь Вивьен выступает в «жесте» как подлинная ровня Гильому. В известной мере он – субститут дяди. Он обладает его смелостью, его рассудительностью и его же вспыльчивостью и нетерпимостью. Поэтому гибель Вивьена – это подмена гибели самого Гильома. Подобное стало возможным лишь при том условии, что между дядей и племянником нет и тени соперничества (что, как говорилось, встречается в архаических формах эпоса). Здесь интересы рода не противоречат, а, напротив, сливаются с интересами народа и государства.

Интересно отметить, что в нашей поэме героическая пара персонажей – Гильом и Вивьен – оттенена параллельной комической парой. Это граф Буржа Тибо (Тебальд) и его племянник Эстурми. Пары эти во всем противостоят друг другу: если первые двое смелы, рассудительны, благородны и благонравны, то вторые трусливы, хвастливы, невоздержанны в питье и всегда готовы на подлость и предательство. Изображение Тибо и Эстурми подчеркнуто гротескно и не лишено обыгрывания образов «материально-телесного низа» (что роднит их с некоторыми персонажами «Гаргантюа и Пантагрюэля», чему не приходится удивляться, ибо Рабле безусловно знал сюжет нашей «жесты»).

Мы не знаем, была ли гибель Вивьена, а затем и другого племянника Гильома, Жирара, своеобразным переосмыслением мотива поражения героя. Как и в других поэмах цикла, в дошедшем до нас лондонском тексте это поражение оказывается временным и за ним следует громкая победа, заключительный реванш. Можно, однако, предположить, что на архетипическом уровне здесь произошло расщепление эпизода из деятельности исторического прототипа, привязывание к двум разным эпическим персонажам событий из жизни одного исторического лица. И поражения и конечный реванш в легенде и в отразивших ее поэмах поданы в обостренной, экстремальной форме, что сообщает произведению пафос высокой героичности.

Подобной же героичностью отмечены и другие поэмы цикла. И в них описываются бесконечные поединки, в которых герои не раз стоят на волосок от гибели. Таких эпизодов немало во всех поэмах, но особенно выделяются два. Это бой с гигантом Корсольтом в «Короновании Людовика» и поединок у стен Парижа между Гильомом и сарацинским богатырем Изоре («Монашество Гильома»), В «Короновании» это первое действительно серьезное испытание, выпавшее на долю героя «жесты». От его исхода зависит не только его личная судьба или судьба его рода, но и удел родного края. Поэтому поединок этот не просто тяжел и опасен, но и ответствен. И герой это сознает. Победа дается Гильому нелегко. Он не просто весь изранен и сражается, собирая последние силы; Корсольт отрубает ему кончик носа и тем навсегда отмечает этой метой юного героя (это мотив, как увидим, сравнительно поздний, отсутствовавший в первоначальной версии легенды). Бой с Изоре ведет уже не юный витязь, а старик, проживший долгую и трудную жизнь. Он приходит в последний раз на помощь стране и своему государю, приходит в самый критический момент, когда кажется, что силы защитников Парижа иссякают и город вот-вот будет взят сарацинскими войсками. Этот поединок Гильома – последний. Следующего такого же жестокого и трудного боя герою не выдержать. И он уходит с поля боя и с арены общественной борьбы непобежденным. Уходит победителем.

Это последнее воинское свершение Гильома является продолжением, развитием подвигов, описанных как в первой половине «Монашества» (эпизод с Синагоном и др.), так и в «Песни о Гильоме» (разгром мавров после их временной победы при Ларшане). Здесь уместно отметить сходную тональность обоих произведений, хотя время их возникновения различно. Обе поэмы окрашены в мрачные, трагические тона, хотя и завершаются полным торжеством героя. Погибают близкие и друзья. Стареющий Гильом все более остро ощущает одиночество. После смерти Гибор оно особенно нестерпимо и тяжело. У героя уже нет будущего. Построенная им в диких горах скромная обитель – лишь временное его пристанище.

В «Песни о Гильоме» некоторую светлую, оптимистическую ноту вносит образ верной жены героя, Гибор. Именно здесь она становится подлинным другом и опорой героя. Именно здесь она особенно заботлива, внимательна, чутка. Она и просто хлопочет вокруг вернувшегося из тяжелых походов мужа, и сама собирает для него новое войско, когда узнает о его поражении, и смело готовится оборонять Оранж в его отсутствие. Веселые нотки поэмы связаны с крещеным сарацином Ренуаром, могучим бойцом, сокрушающим противников не мечом и копьем, а гигантским коромыслом (затем бревном и т. п.). В известной мере Ренуар – вариант сказочного Иванушки-дурачка, за внешней простецкостью которого скрывается отчаянная храбрость, сметливость, ловкость, беспримерная верность «своим» – семейству Гильома, к которому он прилепился, и общему делу – защите французского королевства от его врагов.

Многие из этих мотивов – бесспорно поздние. Особенно это очевидно в тех поэмах, которые сохранились в так называемых «циклических» рукописях, где каждая поэма соотнесена с другими, в эту рукопись входящими [307] . Но это не значит, что здесь утрачиваются или как-то стираются мотивы достаточно древние, возможно восходящие к первоначальным сюжетным ядрам легенды о Гильоме. Среди них следует отметить две важные темы, также пронизывающие весь цикл. Они, конечно, первоначально были достаточно независимы по отношению к первым двум, но уже на раннем этапе сложения легенды оказались не просто сюжетно, но идейно с ними связанными. В самом деле, первая из этих новых тем – тема рода, его истории, его славы – спаяна с мотивом защиты Франции, всего христианского мира: эта защита становится делом всех «Эмеридов», и именно здесь все их положительные качества раскрываются наиболее полно. Вполне понятно, что взаимоотношения с королем, вообще с государственной властью также выявляют достоинства сыновей Эмери Нарбоннского – их верность долгу, благородство, превосходящие соответствующие качества короля Людовика, их находчивость и смелость. В какой-то мере производными от тем защиты отечества и отношений с Людовиком являются и два других мотива, проходящие через весь цикл, – мотивы завоевания фьефа и столь типичного для эпоса «героического сватовства».

307

Рукописная традиция «Жесты Гильома» детально изучена в капитальном исследовании бельгийского ученого М. Тиссенс. См.: Tyssens M. La Geste de Guillaume d'Orange dans les manuscrits cycliques. P., 1967. Вопросы эпической циклизации в связи с рукописной традицией на примере «Жесты Гильома» рассмотрены нами в монографическом исследовании, посвященном французскому средневековому эпосу; см.: Михайлов А. Д. Французский героический эпос: Вопросы поэтики и стилистики. М., 1995. С. 26–47.

Сам Гильом, не говоря уже о его отце, силен не только своей личной храбростью и удачливостью. Надежная ему опора – его род, к представителям которого он относится с бережным вниманием и любовью. Рядом с главным героем цикла – почти неизменно его братья. На более позднем этапе развития эпической традиции многим из них будут посвящены специальные поэмы, на первых же порах они – надежные соратники и помощники Гильома. Но в центре ранних поэм – он сам.

Тут уместно обратить внимание на одну деталь. Она не так уж важна сама по себе, но хорошо показывает механизм формирования гильомовской легенды. Еще в «Сан-Эмилианской записи» наш герой назывался «горбоносым» («alcorbitanas»). Как полагал Ж. Фрапье, посвятивший носу Гильома несколько страниц своей прекрасной работы [308] , первоначально горбоносость была, видимо, фамильным признаком рода Гильома Тулузского, недаром его сын Бернар Септиманский носил кличку «Нос» («Naso»), Но затем из-за путаницы при устном произнесении, когда curb и curt практически не различались, появился новый мотив и какой-то удачливый поэт создал прекрасный героический эпизод поединка Гильома с сарацинским богатырем Корсольтом, отрубившим герою кончик носа. Этот шрам становится потом тем признаком, по которому узнают Гильома и друзья, и враги. Причем шрам – и почетный знак, указывающий на отвагу и удаль его обладателя, и позорное клеймо, ибо так в Средние века нередко метили преступников. Короткий нос героя иногда изображается в поэмах заканчивающимся забавной шишкой, появившейся якобы из-за плохого врачевания лекарей (об этом не без юмора повествуется в «Нимской телеге» – ст. 139–149). Нос Гильома – и довольно надежное указание на относительную древность той или иной поэмы. Так, в «Песни о Гильоме» (первой ее части) герой неизменно называется «Горбатым Носом»; во второй же ее части уже появляется мотив исковерканного носа (по этому признаку Гибор узнает мужа, стучащегося в ворота Оранжа). Коль скоро Гильом получил эту отметину в бою, другие члены его семьи не обладают подобными носами. Так частная деталь внешности исторического персонажа в ходе развития эпической традиции была мифологизирована и послужила поводом для создания одного из ярких эпизодов «Коронования Людовика».

308

См.: Frappier J. Op. cit. T. I. P. 89–94.

Показателем определенной развитости сюжета «жесты» является, как нам представляется, доведение числа сыновей Эмери Нарбоннского до семи.

Давно замечено, что число 7 представляет собой некий «магический» знак. Дж. А. Миллер высказал предположение, что «существует конечный объем непосредственной памяти и что для большинства типов текстового материала этот объем не превышает 7 единиц» [309] . Но он допускал и иное истолкование этого магического числа, когда несколько иронически так завершал свою статью: «Что можно сказать о 7 чудесах света, о 7 морях, о 7 смертных грехах, о 7 дочерях Атланта – Плеядах, о 7 возрастах человека, 7 уровнях ада, 7 основных цветах, 7 тонах музыкальной шкалы или о 7 днях недели? Что можно сказать о семизначной оценочной шкале, о 7 категориях абсолютной оценки, о 7 объектах в объеме внимания и о 7 единицах в объеме непосредственной памяти? В настоящее время я пока предпочитаю воздержаться от суждения. Вероятно, за всеми этими семерками скрывается нечто очень важное и глубокое, призывающее нас открыть его тайну» [310] .

309

Миллер Дж. А. Магическое число семь плюс или минус два: О некоторых пределах нашей способности перерабатывать информацию // Инженерная психология: Сб. статей / Пер. с англ. М., 1964. С. 213.

310

Там же. С. 223–224.

Открыть эту «тайну», естественно, делались попытки. Но, думается, здесь нет ничего таинственного. Сакрализация числа 7, которую нельзя не видеть в целом ряде архаических текстов [311] , связана со стереотипностью человеческого мышления, в основе которого в данном случае лежит древнее измерение времени по фазам луны (отсюда – семь дней недели и т. п.). Поэтому в достаточно архаических текстах кратное семи измерение времени встречается очень часто. Перешло оно и в более поздние эпические памятники, в том числе во французский героический эпос. Так, в «Песни о Роланде» Карл Великий «провоевал семь лет в стране испанской» (пер. Ю. Корнеева). Сходные примеры обильно представлены и в нашей «жесте»: Гильом томится в плену у Синагона семь лет («Монашество Гильома»), Ландри также пробыл в плену семь лет (там же), Ренуар семь лет служит на королевской кухне («Песнь о Гильоме»), Гильом и король Людовик не виделись семь лет (там же), наш герой семь лет не видел своего любимого коня («Монашество»), Бернар, приютивший Гильома в своей скромной хижине у парижских стен, семь лет жил впроголодь (там же) и мн. др.

311

См.: Топоров В. H. О числовых моделях в архаических текстах // Структура текста. М., 1980. С. 3—58.

Семиричная система счисления распространяется в архаических памятниках и на другие подсчеты. В «Жесте Гильома» (как и в «Песни о Роланде») часто фигурируют семь предметов. Так, Ренуар вооружается семью щитами и семью кольчугами. Еще чаще семь используется в подсчетах числа людей. Семь воров нападает на Гильома («Монашество»); едва выехав из Нарбонна, герой натыкается на арабский отряд, в котором семь сотен бойцов («Отрочество Гильома»), Описываемые в поэмах войска франков или полчища сарацин нередко состоят из семи тысяч воинов, семи десятков тысяч и т. д. В Бурже у Тибо собралось семь сотен молодых рыцарей, на каждом из арабских кораблей было по семь сотен матросов, Гибор со стен Оранжа видит проходящее по долине семитысячное арабское войско и т. д. – ограничиваемся примерами из «Песни о Гильоме».