Срез времени

– Интересно получается: убийца намеренно оставил оружие в теле?
– спросил я.

– Вне всякого сомнения. Очень редкая техника нанесения удара: шляпка упирается в ладонь, и гвоздь удерживается между средним и безымянным пальцем. Потом удар, как хлопок ладонью, и всё.

– Скверная смерть, - задумчиво произнёс я.
– Прекращая боль, человек фактически совершает самоубийство. Десять к одному, такая смерть выбрана не случайно, особенно для бывшего попа. Тут что-то личное.

– А по-моему, кто-то заметает следы.

– Пойдёмте отсюда, Иван Иванович. Арещенков был подлым человеком. И ангелы, слетевшие за его душой под пение эпиталамы, шелестя белоснежными крыльями и помавая пальмовыми ветвями, нашли на месте праведника омерзительного сатира, который ползал по земле, страстно рыча, и жадно лизал землю, ибо в бредовом исступлении ему чудилось, что под его губами нагое тело блудницы.

Особенно хороша эта картина в ясный лунный вечер: голубое пространство неба, синяя, спокойная поверхность водной глади, отражающая правильный облик луны, эти освещенные домики, которые, как ряд голов великанов с соломенными волосами, охраняют покатистый к реке берег. Чуть дальше, вверх по (название реки) возвышаются зубчатые развалины господского дома, разграбленного и сожжённого в недавней войне, сплошная длинная тень деревьев на воде, и где-нибудь в крохотном оконце, затянутом бычьим пузырём или промасленной бумагой, уже мерцает свет от лучины. Впрочем, возможно, кто-то зажёг лампадку и истово молится, не станем мешать...

Тут всегда затишье, тут неспешное течение, всегда гладко и неподвижно, как зеркало. Тут нет буйства стихии, даже деревенская пристань, где по пятницам полощут бельё, почти вровень с водой, и лишь осока слегка колышется. Между домиками, выходящими фасом на берег, и рекой натоптана довольно широкая тропинка, хотя сейчас она слишком запущена и даже в некоторых местах поросла травой, она жива, просто ждёт своего часа.

(описание Конрада Карловича и момент обретения начальника штаба как и самого штаба)

Конрад Карлович уже отсчитал около семи десятков лет и шествовал остаток жизненного пути, отягощенный болезнями, которых даже военные марши его вдохновенных воспоминаний не имели возможности облегчить. Шаг того, кто привык возглавлять колонны, был испорчен артритом. Лишь при помощи трости, тяжело опираясь рукой на массивную рукоять, он мог медленно и болезненно подняться по ступеням, а затем проделать утомительный путь по паркету, чтобы занять свое кресло у камина. Там он обычно и сидел, глядя ослабленными глазами в окно, прислушиваясь, не идёт ли его верный денщик Прохор, неся омерзительную по вкусу лекарственную настойку. В конце концов, микстура выпивалась со всеми кряхтениями и проклятьями, а увещевания слуги, похоже, уже не могли повлиять на его мнение о необходимости лечения. Каждый раз он готов был разнести стакан вдребезги, но выражение лица его в этот момент оставалось мягким и добродушным. Когда кто-то искал его внимания, вежливость и интерес озаряли его черты, доказывая, что в нем сохранился ясный разум, а кто не понимал его шуток или афоризмов, являлся, как правило, недалёким или вовсе невоспитанным, а, может, и того хуже: малограмотным. То же происходило и с людьми, позволявшими себе солгать. Конрад Карлович феноменально отличал правду ото лжи. Чем дольше продолжалось общение, тем глубже становился этот ров, разделяя расположенность и непонимание между собеседниками.

При всей краткости нашего с ним общения, чувства мои к нему, как и у всех, что знали его, вполне могли характеризоваться одним словом - восхищение! Глядя на старого воина я мог различить основные черты его портрета. Он был отмечен благородными и героическими качествами, которые проявлялись не по воле случая, а по праву, именно благодаря им он заслужил выдающееся прозвище: Железный Конрад. Дух его никогда, насколько я понимаю, не пребывал в подавленном состоянии, но, должно быть, в любой период его жизни требовался толчок. Какой-то импульс, чтобы привести этот дух в движение. Однако стоило ему, подобно верному Буцефалу, встать на дыбы, увидеть преграды на пути и желанную цель в конце (на остановки или отступление он не шел - это ему не было свойственно), как он превращался в раскалённое пушечное ядро, только что покинувшее жерло. Жар в его сердце, в прежние времена наполнявший его натуру и до сих пор не угасший, относился не к тому типу, что голубовато мерцает, стелется и плавно стекает подобно олову в формочку, - то был глубокий алый свет раскаленного в горне металла, который только крепчал под ударами молота. Сила, надежность, цельность - таково было выражение его характера, несмотря на разрушения, несвоевременно овладевавшие им с течением времени. Но даже тогда я мог представить, что, стоит какому-то побуждению проникнуть в его сознание призывом литавры и барабанной дроби, достаточно громкими, чтобы пробудить в нем все еще не угасшие, а лишь уснувшие силы, случится нечто. С невозмутимым выражением на лице он с лёгкостью отбросит свою немощь, как прочный булат окалину, сменит посох старости на боевой меч и вновь превратиться в воина. Впрочем, портрет его не был бы роскошен, не вызывал бы ни восхищения, ни желания заполучить его в галерею воспоминаний как образец подражания, если бы не достоинства. То, что я видел в нем - так же ясно, как несокрушимые крепостные стены старого Смоленска, - было чертами упрямого и тяжелого долготерпения, цельности и иных не менее благородных способностей, накопившихся в его прежние дни. Они, хоть и лежали неподъемным грузом и были столь же нековкими и громоздкими, как двадцатифунтовая бочка пороха, тем не менее, оставались самыми востребованными. Но, несмотря на все перечисленные достоинства, я бы выделил в нём ещё одно качество настоящего русского солдата. Я не знал человека, чья внутренняя доброта вызвала бы во мне столь явную расположенность. А именно милосердие, которое, при всей ярости, с которой Конрад Карлович вел штыковую атаку при Гросс-Егерсдорфе или отбивался древком знамени при Кунерсдорфе, я воспринимал искренним. Ведь этим достойнейшим штампом отмечен почти любой русский ветеран того века. Он убивал собственными руками, насколько я знаю, - и наверняка люди падали, как трава под свистящей косой, прежде чем дух Марса распрощался с торжествующей силой, - но при этом в сердце его никогда не было жестокости к миру, жестокости большей, чем та, с которой мы сдуваем неаккуратного паучка. Вот такой был Конрад Карлович, с человеческим сердцем и душою, закованной в доспехи.

Внешний вид старинного здания производил приветливое впечатление, порождая мысли о том, что история его наверняка была полна красоты и радости, как сказка, рассказанная добрым дедушкой у камина. Давно не мытые окна особняка уже не сияли, отражая солнце, но выглядели словно живыми. Росшие везде цветы, гигантские лопухи и крапива у порога, стебли вьюна и пятна зеленого мха на камне словно провозглашали близость и родство с Флорой, как будто это человеческое обиталище, в силу своего преклонного возраста, обрело почетный титул дома изначального, как вековечные дубы или иные подобные вещи, обласканные нескончаемым долголетием. Любой прохожий, обладающий хоть капелькой живого воображения, проходя мимо дома, оглянулся бы не раз и не два, чтобы как следует его рассмотреть. Здесь не было модной сейчас лепнины, бус и всяческих ангелочков. Отсутствие мелких деталей отнюдь не портило фасад. Напротив, хищно выступающие контрфорсы, даже позеленевшая медь, окружавшая составной дымоход камина, глубокая тень нависающего балкона, арочные окна, придававшие зданию вид если не роскошный, то по-старинному элегантный, и толстый виноградный стебель лозы, на который они выходили, - всё это говорило о простоте и надёжности, и именно о ней подумал бы любой прохожий. Он заметил бы все эти особенности и почувствовал бы, что под ними сокрыто нечто более глубокое, недоступное взгляду. Он решил бы, что особняк был прибежищем упрямого старого солдата, который умер много лет назад, благословив перед смертью мечом и щитом все его залы и комнаты. Благословение это проявлялось в честности, умеренности или даже аскетизме, а также в полнейшем счастье, которое было завещано всем потомкам вплоть до сегодняшнего дня. Да что там говорить, в доме чувствовалась душа.

– Сколько Вы хотите за дом, Конрад Карлович?
– спросил я.

– Я стар, - старик прокашлялся, опираясь на трость, - сыновья пали на боле брани, жену я схоронил, да и сам мечтаю о скорой с ней встрече, но смерть не берёт меня. Деньги мне уже не потребуются. А вот окунуться бы напоследок в самый опасный, самый глубокий омут страстей - в войну. Сможете помочь?

– Нет, - ответил я, - Вы не найдёте в себе сил сесть в седло, не удержите ни саблю, ни пистолет, да что там, даже не увидите в кого надо стрелять.

– При Кунерсдорфе я стоял на Шпицберге!
– со злостью воскликнул и стукнул тростью хозяин дома.
– Знаете, что это значит?

– Знаю, Конрад Карлович. В каждой войне случается свой Шпицберг, и как бы не назывались эти высоты, спускаются оттуда либо со щитом, либо на щите.

– Тогда Вы меня поймёте, - абсолютно спокойным голосом произнёс он.

Я отошёл от старика на шаг, смерил его взглядом и произнёс:

– Отныне Вы начальник штаба третьего отряда Народного ополчения Пореченского уезда. Прошу приступить к выполнению своих обязанностей с девяти утра завтрашнего дня. Штаб назначаю здесь, в этом доме. Честь имею.

Уверенной походкой, как залп картечи по пехотному каре, Конрад Карлович прошёлся по крапиве, провёл рукой по висячему замку, сняв паутину и поплевав на ключ, вставил его в замочную скважину. Дверные петли жалобно скрипнули, словно почувствовав приступ ревматизма, хозяин налёг на дверь плечом и со словами: 'шесть лет здесь не был' распахнул её.

Дом - нет! 'Упрямый старый солдат', только так я буду его называть, - ожил; вдохнул свежий воздух в свои комнаты-лёгкие и чихнул, поднимая пыль у порога.

(некролог о смерти Стефана Митоша (Смит))

Как потом написали в газете: 'умер таинственной смертью'; ага, такой таинственной, что я бы скорее поверил в нежелание есть сторублёвые ассигнации, чем в асфиксию от передавливания трахеи. Однако редактор наверно посчитал, что хэштэг 'подавился сотенной' окрасит страницы его печатного издания в цвет лимона. А так и о происшествии сообщил, и интригу для пытливых умов оставил и приличий не нарушил. Довольно странно, как факт смерти человека зачастую дает людям лучшее представление о его характере, добром или же злом, нежели все его деяния при жизни среди тех же знакомых людей. Смерть является столь искренним фактом, что обличает любую фальшь, выдает всю пустоту характера. Это пробирный камень, который доказывает чистоту золота и обнаруживает позор грязного свинца.

(любовные сцены 14+)

И в этот миг, исполненный сомнений и переживаний, соткалось единое чудо, без которого меркнет существование всякого живого. Блаженство, которое делает все вокруг правдивым, прекрасным, священным, окутало куполом нашу пару. Они не ведали ни о чем печальном и несущественном. Они преобразили свои чувства, воссоздав в соединённых душах райский сад. Да, любящим сердцам это позволено, ибо они истинные его обитатели.

(Визит Жульет с требованием выкупа за Анну Викентьевну)