Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России

Иногда письмо дышало озабоченностью, чуть ли не отчаянием, из-за того, что явный враг доныне избегает разоблачения. «Мне непонятно, почему до сих пор ВАНЮШИН, С.П. пользуется почетом, уважением в нашей системе, кто ему покровительствует? — спрашивал обескураженный доносчик в мае 1938 г. — Я уже писал раз 8 в разные места, однако Ванюшин до сих пор почему-то остается неуязвим»^{469}. Учитывая приведенные в письме факты, а именно связи этого Ванюшина с видными партийными деятелями, которые были расстреляны как враги народа, действительно странно, что ему удалось остаться на свободе. Такие люди не только подвергались большой опасности сами, но и невольно представляли опасность для всех, кто их окружал. Видимо, поэтому автор доноса, скорее всего коллега Ванюшина, так стремился от него отделаться.

Та же забота хорошо видна в одном из самых поразительных доносов, какие мне попадались, — в письме, написанном редактору «Правды» (Л. 3. Мехлису) в 1936 г. комсомольцем, студентом Ленинградского технического института^{470}. Его «мучило», что другого студента его института Н. В. Китаева недавно восстановили в партии, хотя в партийных дебатах 1925-1926 гг. тот поддерживал Зиновьева и, хуже того, работал, а может быть, и дружил с одним из ленинградских оппозиционеров, расстрелянных за соучастие в убийстве Кирова: «Как можно паразиту, рыдавшему всегда именем Ленина и стонавшему именем Сталина (это не слова, т. Мехлис, а страшная действительность), как можно позволить оставаться ему в стенах института, как можно, т. Мехлис, согревать змею у себя на груди?» Поскольку его «так волнует» присутствие Китаева, пишет автор доноса, Мехлис мог бы заподозрить, что у него с Китаевым личные счеты: «Нет, т. Мехлис, много хуже, — 4 года до февраля 1935 г. мы преклонялись перед ним, как перед “настоящим партийцем”, хорошо политически развитым, активистом, выступавшим всюду и везде на собраниях, совещаниях, и везде он проводил цитаты из Ленина и Сталина и был в наших глазах (комсомольцев) воплощением партийной совести, этики и партийности». Автору больно вспоминать, как студенты института, комсомольцы, защищали Китаева несколько лет назад, когда того хотели исключить за академическую неуспеваемость. Былое восхищение теперь превратилось в ненависть: «После убийства Кирова он внушает мне животный страх, органическое отвращение, т. к. я раньше преклонялся, уважал его, так боюсь его теперь, жду от него какой-то страшной подлости, какого-то непоправимого вреда для всей страны. Если бы вы видели неподдельную радость всех нас… когда узнали после расстрела Зиновьева и Каменева о исключении его из института… нельзя, преступно давать ему закончить институт, ибо, т. Мехлис, его даже лагеря НКВД не исправят… Страшно жалею теперь, что он не сидел рядом со своим кумиром Зиновьевым и Каменевым [на суде, где им вынесли смертный приговор]».

О классовом происхождении

Классовое происхождение в качестве основания для доноса в равной мере пользовалось популярностью и у городского, и у сельского населения. Среди горожан (несколько неожиданно) беспартийные, кажется, чаще писали «классовые» доносы, чем коммунисты, и в своих письмах нередко намекали, что партийные и государственные лидеры чересчур мягкотелы в классовом вопросе.

В значительной части «классовых» доносов попросту заявлялось, что некий член партии или ответственный работник имеет чуждое классовое происхождение и его надлежит исключить из партии либо снять с должности. Например_; некий человек, представившийся беспартийным, в 1935 г. написал в Ленинградский обком, что в местном совете много классовых врагов (которых он назвал по именам): две дочери богатого кулака, арестованного и умершего в тюрьме, работают в отделе образования, дочь бывшего помещика — секретарь суда, есть кулаки в отделе сельского хозяйства и «не менее трех кулаков» в Госбанке^{471}.

От девяти «старых членов партии, участников гражданской войны» поступил более пылкий донос. Они написали в 1934 г. Молотову (см. рис. 8) о классовых врагах, которые занимают ответственные должности в крымской партийной организации: четверо купеческих сыновей; двое сыновей священников, причем один из них бывший царский офицер; трое сыновей мулл, из них один — ректор местного коммунистического вуза, и т. д. Все о них знают, но хранят молчание. Авторы не решились поставить под письмом свои имена, боясь возмездия. Если Молотов не отреагирует, писали они, «тогда придется обращаться к т. Сталину, если т. Сталин не примет мер, тогда нужно прямо во всеуслышание сказать, что у нас власть не социалистическая, а КУЛАЦКАЯ»^{472}.

Сибирский шахтер донес секретарю обкома на председателя местного профсоюза, о котором узнал, что тот «сын крупного купца», женат на кулацкой дочери, в партию попал, изменив имя и скрыв свое подлинное лицо. «…Сволочь нужно убрать из профсоюза, — писал шахтер. — Если не примете меры, я напишу прямо в ЦК ВКП(б)»^{473}.

Подразумевающиеся в последних двух доносах угрозы нетипичны, но отнюдь не уникальны. Небольшая, однако заметная подгруппа доносчиков как будто получала удовольствие, стращая важного человека, которому адресовалось письмо, и/или намекая, что он (а может быть, и вся советская власть) разделяет с жертвой доноса ее грехи.

^{Рис. 8. «…Если т. Сталин не примет мер, тогда нужно прямо во всеуслышание сказать, что у нас власть не социалистическая, а КУЛАЦКАЯ». Анонимный донос, присланный председателю Совнаркома В. М. Молотову, 1934 г. (ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 82. Д. 27. Л. 172)} 

Лейтмотив многих «классовых» доносов — возмущение, что «они» (бывшие привилегированные и власть имущие, сохранившие при новом режиме по крайней мере частичку своего могущества) «обращаются с нами как в старые времена». Когда в Сибирском управлении речного транспорта в 1930 г. проходила очередная чистка, несколько рабочих, помнивших эти старые времена, написали в комиссию по чистке донос на «буржуазных специалистов», наследие дореволюционной бюрократии. Эти люди до революции пороли матросов и арестовывали рабочих, утверждалось в письме. Они в 1918 г. добровольно служили колчаковскому правительству; они защищали контрреволюционеров. «Хитрый этот гражданин Мешков Гаврила, — писал один рабочий о специалисте, который возглавлял управление речного транспорта при царе, — но я гражданина Мешкова знаю с 1903 года… его поведение знаю как свои 5 пальцев». По словам этого автора, Мешков притворялся, будто верен советской власти, а на самом деле, как показывает его послужной список, готов был работать на любой режим — хоть царский, хоть колчаковский, хоть советский^{474}.

Работницы ленинградской трикотажной фабрики в 1931 г. прислали в газету донос на своего директора, бывшего предпринимателя (как они утверждали), окружившего себя людьми того же сорта. Этот «бывший хозяйчик», жаловались они, «по-зверски обращается с работниками, доводя до истерики, и он отвечает прямо как хозяйчик: “не нравится, можете уходить, я на ваше место возьму других!”»^{475}

Группа крестьян, донося в 1938 г. на председателя своего колхоза, в том же духе вспоминала, что его отец, подрядчик, всегда эксплуатировал и обманывал бедняков: «Так отец Романенкова проводил все время до самой революции, а также издевался над людьми и бил, как фашистский подрядчик, об этом знают старики этого сельсовета, а сам сельсовет, как молодой, не знает этого»^{476}.

Многие «классовые» доносы имели целью добиться конкретных правовых или административных санкций против объекта доноса. Например, некий член профсоюза, написавший в 1929 г. в Центральную избирательную комиссию, требовал лишить избирательных прав женщину, живущую по соседству с ним, поскольку она — не неквалифицированная работница, как утверждает, а бывшая монахиня, добывающая средства на жизнь торговлей иконами и крестами. Другой донос был прислан в 1933 г. в Комиссию по паспортизации, дабы воспрепятствовать выдаче паспортов лицам, которых автор объявил классово чуждыми^{477}.

Коммунисты, когда писали доносы по классовым мотивам, обычно стремились разоблачить другого партийца, скрывающего «чуждое» классовое происхождение. В одном таком письме (1935 г.) старый коммунист (участник Гражданской войны) доносил в областной комитет партии на коммунистку по фамилии Холмянская, проживавшую в Новосибирске. По имеющейся у автора информации, Холмянская утверждала, что вступила в партию в своем районе в 1922 г. Это невозможно, заявлял он, так как ему известно, что она сестра богатого торговца шерстью и кожей, который в Гражданскую войну воевал против красных и впоследствии был выслан. Поэтому она, очевидно, получила партбилет обманным путем и лгала о своем социальном происхождении. К тому же, добавлял автор, она наверняка до сих пор поддерживает связь с братом-капиталистом, в чьем доме росла и воспитывалась: «По сведениям, брат Холмянской в данное время тоже находится в Новосибирске и торгует папиросами в ларьке против гостиницы Советов»^{478}.

Особенная бдительность в отношении классовых врагов проявлялась в конце 1920-х — начале 1930-х гг., во время коллективизации, раскулачивания, экспроприации городских нэпманов, массовых арестов священников. Любой коммунист, достойный этого звания, чувствовал себя обязанным внимательно следить за местными «кулаками», подобно комсомольцу из Кунцево, в 1933 г. просившему районный отдел НКВД «обратить внимание на граждан, проживающих в деревне Усово, Степана Васильевича Ватусова и его жену Надежду Сенафантьевну», поскольку те, по его наблюдениям, вели себя как затаившиеся кулаки. До 1930-1931 гг. у них было единоличное хозяйство почти с пятью гектарами земли, которую они обрабатывали, эксплуатируя бедняков. Теперь земли отошли колхозу, но Ватусовы наживались, сдавая отдыхающим свой благоустроенный дом с пристройками. По всей видимости, у них и золото водилось, потому что они то и дело возвращались из Москвы со всевозможными покупками, которые, судя по оберткам, могли сделать только в Торгсине ^{479} . [165]

165

В начале 1930-х гг. государственные магазины сети Торгсина продавали дефицитные товары только за твердую валюту золото и серебро (не за рубли).

Некоторые «классовые» доносы кажутся упреждающими ударами со стороны людей, не чувствующих себя в безопасности ввиду собственного происхождения. Например, в доносе одного статистика на секретаря райкома в 1937 г. говорилось, что тот является сыном местного волостного писаря и сам работал писарем (порочащее свидетельство готовности служить старому режиму, хотя бы и в низкой должности), а часть своего дома сдал под коммерческую чайную. Автор добавлял, что этот человек распускал клевету насчет его социального происхождения^{480}.