Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России

В начале 1950-х гг. внимание партии несколько раз привлекало дело одного знатного стахановца и рационализатора 1930-х гг., ставшего инженером и депутатом Верховного Совета, назовем его Г. «Послужной список» Г. включал трех жен, детей (в отношении одного ребенка существовали сомнения насчет отцовства) и тяжелый алкоголизм. В 1950 г. он получил партийное взыскание за «недостойное поведение в быту». В 1953 г. его вторая (гражданская) жена Т. пожаловалась, что он плохо обращается с ней и ее ребенком, и попросила снова принять к нему дисциплинарные меры. Оставив первую жену и троих детей в 1941 г., Г. жил в незарегистрированном браке с Т. и их вторым и единственным выжившим ребенком (отцом которого себя не признавал) на своей даче. Там он «бесчинствовал в пьяном виде, устраивал скандалы, выгонял в ночное время с дачи Т-у и сына», а затем, в довершение всего, наконец официально развелся с первой женой, ушел и женился на третьей женщине. Когда его вызвали в КПК, Г. признал, что лечится от алкоголизма и что плохо вел себя с Т. (правда, тут он выдвинул встречные обвинения, по-видимому, связанные с происхождением второго ребенка), пообещав исправиться. КПК решила, что в дополнительных дисциплинарных мерах нет необходимости^{557}.

Высокопоставленные коммунисты, с которыми обычно имела дело КПК, как правило, оказывали детям материальную помощь и либо отдавали бывшим женам свою квартиру (возможно, переселяясь на дачу, как Г.), либо находили им другое жилье. Так было и в случае с еще одним неверным супругом Л., который в 1948 г. оставил вторую жену и стал жить с другой женщиной (очевидно, тоже на даче), но платил жене на двоих детей (шестнадцати и десяти лет) 5 000 руб. в месяц помимо другой финансовой помощи и «уступил для них (жены с детьми) прекрасную квартиру в Москве»^{558}. Однако жена хотела большего — все имущество, нажитое вместе в московской квартире, и дачу со всей обстановкой, садом и стройматериалами, «чтобы Л. никаких построек для другой своей семьи на усадьбе не возводил» и его брошенные дети не страдали от соседства с его новой семьей. Л., явно считая, что и так проявил достаточную щедрость, держался непримиримо. КПК однозначного ответа не дала: женщина, проводившая расследование, Абрамова, склонялась к мысли, что Л. заслуживает выговора по партийной линии, но заместитель председателя комиссии М. Ф. Шкирятов, по всей видимости, не был в этом полностью убежден.

Жилье в советском быту всегда оставалось больным вопросом, и порой обращение в КПК являлось лишь одним из направлений атаки в сложной стратегии борьбы за него. Например, дочь министра, заявляя в КПК о своих правах на комнату в его московской квартире, одновременно подала соответствующий иск в народный суд. В этой истории мы наблюдаем некоторые типичные для советской жизни сюжетные линии. Министр Д. в свое время рано женился в провинции, в результате в 1928 г. родилась дочь, которой дали звучное имя Спарта. В 1930 г. он уехал учиться в Ленинград и к семье так и не вернулся. Спарта в 1941 г. перебралась из провинции в Москву жила у тети. В 1947-1948 гг. она училась в техникуме, и отец ежемесячно посылал ей 300 руб. В ноябре 1948 г. Д., у которого в Ленинграде были вторая жена и двое детей, получил квартиру в Москве. Он перевез туда свою ленинградскую семью, но и Спарте позволил жить вместе с ними, возможно, для того чтобы ей дали московскую прописку Менее чем через год мачеха «выгнала Спарту из квартиры». Спарта к тому времени вышла замуж, но все равно желала вернуть себе комнату в квартире Д. Вызвав Д. и выслушав его точку зрения на происходящее, КПК пришла к выводу что требование это необоснованное, однако отметила, что дело остается открытым^{559}.

В докладах представителей КПК, как и у рижского полковника Г., нередко и все сильнее чувствовалось личное участие, объективный стиль первых послевоенных лет сменялся менее беспристрастным. В частности, индивидуальность Шкирятова, как и женщины-следователя Абрамовой, отчетливо проявляется в таких документах, и мы все чаще становимся свидетелями взаимоотношений между следователем и фигурантами дела. Шкирятов в докладе секретарю ЦК Н. С. Хрущеву по жалобе одной женщины 3. на бывшего мужа Н., высокопоставленного работника аппарата ЦК, чуть ли не основное внимание уделяет собственной реакции. 3., вышедшая замуж вторично после развода с Н., заявляла, что с недавних пор Н. начал ее соблазнять, приглашать на свидания и хочет разрушить ее новый брак. Получив от Секретариата ЦК поручение расследовать жалобу, Шкирятов вызвал на беседу и 3., и Н., но, с раздражением докладывает он, разговоры смысла не имели: Н. факта свиданий не отрицал, однако сказал, что инициатива принадлежала самой жалобщице. «Выяснить такой вопрос не представляется возможным и разбирать его по существу нечего», — заключает Шкирятов, объявляя дело закрытым^{560}.

Абрамова, с которой мы уже встречались в деле Л. как с более строгим судьей грешков коммунистов-начальников, нежели Шкирятов, старалась сделать для женщин-жалобщиц все возможное, но не всегда добивалась успеха. В ответ на просьбу К., чтобы КПК помогла ей «сохранить семью», после того как муж оставил ее и дочерей, Абрамова вела «многочисленные… разговоры» с К. и ее мужем, товарищем С., но не сумела убедить его вернуться к жене, «о чем… и сообщила т. К-ой». Отметив, что С. уже получил взыскание от парторганизации по месту работы, она закрыла дело, не рекомендуя никаких дальнейших мер^{561}. Еще один следователь КПК так же напрасно потратил время на сотрудника аппарата ЦК Н. и его жену, которая обвиняла мужа в «недостойном поведении в быту» (т. е. в связи с сотрудницей А.) и подала на развод. Н. уже получил выговор по партийной линии, и по работе его перевели из ЦК на низшую должность в журнале «Новости», но его жену это не удовлетворило, хотя понять, чего конкретно она добивается, было трудно. Наконец «при прямо поставленном вопросе Н-ой: что она хочет от КПК, ответила, чтобы Н. закрепил за ней жилплощадь, в суде при рассмотрении вопроса о разводе не говорил на нее неправды и к дочери относился лучше». Тот обещал (неизвестно, правда, сдержал ли обещание), а КПК не стала продолжать дело^{562}.

Супружеская верность

Читая доносы на мужей, которые обманутые и брошенные жены посылали в органы власти после войны, — многие из них дышат злобой, а некоторые еще и алчностью, — легко забыть, что всего несколько лет назад жены писали о мужьях письма совсем иного типа. Женщина, у которой в конце 1930-х гг., во время Большого террора, арестовывали супруга, обычно пылко за него ходатайствовала, настаивала на его невиновности, умоляла освободить его [198] . Хотя жены «врагов народа» ipso facto оказывались под угрозой и для них даже имелись специальные лагеря [199] (правда, в обязательном порядке арестовывали, кажется, только жен очень высокопоставленных «врагов»), ходатайство за супруга перед властями, судя по всему, не представляло дополнительного риска; власти как будто ожидали этого и считали вполне естественным, что родные не только просят за заключенных, но и пытаются с ними переписываться, посылают им передачи и т. д. Образ верной жены, в значительной мере навеянный историческим примером жен декабристов и их героическими портретами, созданными поэтом Некрасовым [200] , в годы Большого террора очень отчетливо просматривался не только в ходатайствах, но и в реальной жизни.

198

Примеры таких писем см. выше, с. 187. К этому жанру относится также письмо Марины Цветаевой о ее арестованном муже Сергее Эфроне, где она говорит, что «ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен» (цит. по: Шенталинский В. Донос на Сократа. М., 2001. С. 362). Мужья тоже выступали в защиту арестованных жен, правда, это случалось не так часто, потому что женщины реже подвергались аресту. Один трогательный пример подобного рода см. выше, с. 204.

199

См. выше, с. 256.

200

В поэме «Русские женщины» (1871-1872).

Однако в послевоенный период мы куда реже встречаем этот образ в архивных материалах [201] . В делах КПК я нашла единственный пример — жены Н., на которого сын донес, что тот имеет любовницу (см. выше). Эта женщина, когда ее вызвали в КПК, удивлялась письму сына, хвалила мужа, сказала, что до недавнего времени у них был хороший брак и она «из нежелания причинить этим мужу неприятность» не будет давать письменные показания против него. (В ответ неблагодарный супруг назвал ее обывательницей — правда, она наверняка не давала ему развода.) ^{563}

201

Читая (должна признаться, выборочно) письма от граждан в латвийских партийных архивах за 1945-1952 гг., я не обнаружила ходатайств жен за арестованных мужей, хотя мне попались несколько таких ходатайств от других членов семьи, например протест сестры против ареста брата по обвинению в уголовных преступлениях в 1947 г. (LVA SPDN. Ф. 101. Оп. 10. Д. 111. Л. 2), просьба дочери за мать, заключенную в тюрьму за оскорбление действием, в 1952 г. (Там же. Оп. 15. Д. 597. Л. 13-14).

Один из больших недостатков писем во власть как источника заключается в том, что они показывают нам своих авторов в единственный конкретный момент. Мы как будто видим их застывшими в одном образе — например, верной жены — и с трудом представляем себе, что они могут играть другую роль. Впрочем, в деле С., героини рижской любовной истории, рассказанной в предыдущем разделе, нам повезло больше благодаря информации, которую С. доверила полковнику Г. во время их беседы. Стараясь внушить Г., что ее отношения с К. действительно серьезны и длительны, С. поведала ему, что они впервые встретились в 1937-1938 гг. на Украине, куда их направили на работу вместе с супругами. У них начался роман, и, по словам С., К. даже предлагал, чтобы они оба развелись (хотя его жена в то время была беременна) и поженились. Но потом мужа С., армейского офицера, арестовали. Сказав К., что «она не имеет морального права оставить мужа в таком положении», С. порвала с ним и «серьезно занялась хлопотами» о супруге. Как ни удивительно, она своего добилась: его скоро выпустили из тюрьмы, восстановили в звании и в партии.

К 1950-м гг. муж настолько утратил свое значение в глазах С. (хотя, видимо, не в глазах дочери), что почти не упоминается в обширной документации, посвященной ее роману и его последствиям [202] . Но в конце 1930-х, когда его арестовали, она, по сути, отвела ему роль декабриста, а себе — преданной жены декабриста и была готова пожертвовать для него всем. Она сохранила приверженность этой роли и в 1950-е гг., только ей пришлось переписать ее применительно к новым обстоятельствам: в своем пылком, романтическом заявлении полковнику Г. она утверждала, что если ее любовника (который, следует напомнить, уверял того же самого собеседника, что в их отношениях ничего серьезного нет) в наказание переведут в отдаленный район и жена откажется следовать за ним, то она, С., возьмет на себя долг женской преданности, бросит работу и семью в Риге и поедет с ним, дабы искупить свою перед ним вину.

202

По словам ее подруги, майор С., оставивший военную службу по состоянию здоровья, незадолго до этой истории «ушел с работы и, говорят, завел роман с какой-то женщиной» (LVA SPDN. Ф. 101. Оп. 15. Д. 122. Л. 105).

Разгневанные жены

Романтический порыв С. — приятное исключение среди женских заявлений в рижском архиве, где преобладают гнев и обида. Обманутые жены [203] часто обвиняли мужей и в других преступлениях, помимо плохого обращения с ними самими и их детьми [204] . Например, гражданская жена одного кооперативного работника, коммуниста, сообщала, что ее муж — растратчик, а также дурно обращается с ней и сыном и заставил ее сделать нелегальный аборт. (Муж уже подвергался партийному взысканию из-за «неэтичного отношения к семье».) ^{{564} ,} [205] В другом похожем случае Л., 20-летняя жена коммуниста, работавшего в заводской администрации, написала в ЦК Латвии: «Поведение моего мужа недостойно звания члена партии: домой является всегда пьяный, устраивает семейные скандалы, оскорбляет меня нецензурными словами и даже действиями руками, часто не приходит ночами домой, всегда ссылаясь на то, что занят на работе, однако по имеющимся у меня данным мне известно, что на работе у моего мужа далеко не благополучно». Он пьет самогон, продолжала Л., и спит с работницами завода; одна из них от него забеременела, и он заставил ее сделать аборт. Теперь он бросил Л. и двухлетнего сына, оставив их без средств к существованию. (Этот донос принес мужу выговор от местной парторганизации.) ^{{565} ,} [206]

203

Почти все они писали по-русски и носили русские или украинские фамилии, что, несомненно, отражало этнический состав правящего истеблишмента в Риге, представители которого (в отличие от латышского населения) считали себя вправе и имели склонность писать местным коммунистическим властям по поводу своих личных дел.

204

Отметим, что данный архивный источник отличается от дел КПК, о которых шла речь ранее: это собрание полученных писем (с приложением некоторой информации об их последствиях), а не материалов расследований по таким письмам. Латвийский партийный архив также отличается от других (главным образом довоенных) архивов писем граждан, которые я просматривала, тем, что в нем прямо обозначены доносы, т. е. письма, содержащие «компромат на членов КПСС». Доносы жен составляют значительную часть писем в подобных папках.

205

Взыскание заключалось в «предупреждении» (самая первая, легкая степень).

206

Выговор — взыскание третьей или четвертой степени.

В некоторых семьях донос, кажется, стал привычным ходом со стороны жены. Коммунист П. в результате постоянных доносов супруги получил несколько партийных взысканий; за трехлетний период в конце 1940-х гг. его пять раз увольняли или заставляли уйти с работы по этой причине. В 1950 г., когда жена П. снова донесла, что он бросил ее и тринадцатилетнего сына, было назначено партийное расследование, но потом обнаружилось, что супружеская чета опять воссоединилась, так что никаких дальнейших мер не понадобилось^{566}.