США после второй мировой войны: 1945 – 1971

Утверждения либералов, будто в Соединенных Штатах существует свобода слова, — это только претензии, тогда как власть полиции над конституционными правами — это реальный факт. В американском обществе после второй мировой войны с его сложными и дорогостоящими формами коммуникаций свобода слова приобретает серьезный экономический характер. Резонно не только спрашивать, пользуетесь ли вы свободой слова, но и в какой степени вы ею пользуетесь, как слышен ваш голос и сколько людей могут его услышать? Право человека свободно высказываться ограничивается его доходом и политическим весом. Какой-нибудь радикал может использовать ящик из-под мыла и обратиться с речью к сотне людей в парке. Кто-нибудь еще может взять на прокат систему громкоговорителей, и его голос дойдет до нескольких тысяч людей. Корпорация может купить лучшее время на телевидении, и в один вечер ее услышат десять миллионов зрителей. Тому, кто захочет критиковать президента, придется истратить чуть не все свои средства, чтобы купить минуту телевизионного времени, президент же может, когда ему захочется, занять все главные каналы телевидения, говорить, сколько пожелает, и ему будут внимать 50 млн. человек. Инакомыслящие могут издавать свои крохотные журналы и газеты. Но те, кто владеет журналами «Тайм», «Йьюсуик», «Макколлс» или «Ридерс дайджест», газетами «Нью-Йорк тайме» или «Лос-Анджелес тайме», имеют свободу выражения своих взглядов в совсем иных, огромных масштабах.

Теоретическая свобода слова ограничивается и другими фактами реальной действительности. Те, кто работает в конторе, на фабрике, учится в университете, боятся, что, если они скажут не то, от них могут избавиться. В декларируемой Америке, просторной и вольной, люди могут говорить все, что захотят, но в ее реальных ячейках, там, где американцы живут, работают или учатся, по существу, больше тирании, чем демократии. В школе всеми командует учитель, на работе — хозяин, дома — родители, в зале суда — судья.

Увольнение Джонатана Козола, молодого школьного учителя из Бостона, может служить убедительным примером того, как власти контролируют живое слово, Козол, автор книги «Ранняя смерть» о бостонской школьной системе, однажды прочел своим ученикам стихотворение Лэнгстона Хьюза «Баллада о домохозяине». В нем говорилось:

Домохозяин, Моя крыша протекает, Помните, я вам об этом говорил Еще на прошлой неделе?.. Десять долларов, говорите, я должен вам? За мной десять долларов? Так нет же, не отдам я их вам, Пока не почините крышу… Полиция! Полиция! Скорей сюда, хватай этого человека! Он замахивается на власть, Он хочет устроить переворот… Полицейский участок. Камера за железной решеткой. Заголовки в газете: ЧЕЛОВЕК УГРОЖАЕТ ДОМОВЛАДЕЛЬЦУ ЖИЛЬЦУ НЕЧЕМ УПЛАТИТЬ ЗАЛОГ СУДЬЯ ЗАКЛЮЧАЕТ НЕГРА НА ТРИ МЕСЯЦА В ТЮРЬМУ

Козола уволили с работы постановлением школьного комитета, указавшего в своей докладной записке следующее: «Был установлен тот факт, что мистер Козол читал стихотворение «Баллада о домохозяине» своему классу, а потом раздал ученикам копии, отпечатанные на мимеографе, чтобы они выучили его дома наизусть».

1-я поправка к конституции США дает гражданам право «мирно собираться и обращаться к правительству с петициями о прекращении злоупотреблений». Из всех конституционных прав это — самое хрупкое, суды могут интерпретировать его двояким образом, а полиция — и это самое важное — нарушает его изо дня в день. Вместе с тем право на собрания является, может быть, и самым важным, потому что оно вырастает в политическую проблему всякий раз, когда гражданам бывает необходимо употребить свою силу и свое влияние, чтобы воспротивиться злоупотреблениям правительства. Со свободой слова и свободой печати система еще может как-то мириться, поскольку сами собой они не ведут к организованным движениям, которые могут представить угрозу для статус-кво. Такие движения требуют совместных действий. Без свободы собраний граждане не смогут когда надо оказать сопротивление властям, накопить и поддерживать в себе силы, необходимые для осуществления политических перемен, вследствие чего эта свобода является, по-видимому, самым существенным из всех конституционных прав.

Верховный суд своими решениями внес лишь неопределенность в отношении этого права. Только в 1937 г. — в конце долгого периода бурных, диктовавшихся необходимостью «собраний», начиная со стачек железнодорожников 1877 г. и кончая сидячими забастовками 1936–1937 гг., — Верховный суд решил, что на это конституционное право можно ссылаться также и в случаях, когда свободу собраний ограничивают власти штатов, — а именно такие случаи происходили особенно часто. Но в том же году в своем решении о сидячих забастовках суд заявил, что всякое собрание, превращающееся в движение протеста, например такое, как занятие рабочими предприятий, чтобы усилить свой нажим на хозяев и еще ярче подчеркнуть свои требования, нетерпимо.

Решения Верховного суда, принятые в 60-х годах, — по делам, чаще всего связанным с движением за гражданские права, — не внесли ясность в вопрос, когда мирные собрания допускаются, а когда нет. В 1963 г., рассмотрев дело Эдвардса из штата Южная Каролина, суд снял обвинение в нарушении общественного порядка со 187 негритянских студентов, устроивших демонстрацию перед зданием законодательного собрания штата. Студенты вели себя прилично, пели государственный гимн США, когда же полиция приказала им разойтись, они отказались это сделать. Но через три года, по делу Эддерли из штата Флорида, суд поддержал обвинение в нарушении общественного порядка против другой группы негритянских студентов из 32 Человек, постановив, что собираться, даже мирно, около тюрьмы недопустимо. Судья Дуглас, выступая от имени не согласившегося с этим меньшинства (кроме него, это были Фортес, Бреннэн и Уоррен), сказал: «Здание тюрьмы, как и резиденция губернатора, здания законодательного собрания, суда или другого учреждения штата, принадлежат к числу правительственных зданий, идет ли речь о лондонской тюрьме Тауэр, Бастилии или небольшой тюрьме графства. И когда в нем содержатся политические заключенные или те, кого, по мнению многих, арестовали несправедливо, то естественно, что оно становится центром притяжения для протестующих. Право обращаться с петициями о прекращении злоупотреблений имеет давнюю историю и не может ограничиваться посылкой письма или телеграммы конгрессмену; оно не может сводиться также к явке с какой-нибудь жалобой в местный муниципальный совет или к отправлению писем президенту, губернатору или мэру. Обычные методы обращения с петициями могут быть, и часто бывают, закрыты для больших групп наших граждан. Законодатели могут оставить петицию без внимания; официальные жалобы могут теряться в бескрайних бюрократических дебрях; колеса судебной машины могут крутиться очень медленно. Те, кто не имеет доступа к радио и телевидению, те, кому не по средствам давать объявления в газетах или выпускать в обращение брошюры с подробным изложением своих жалоб, могут дать знать о себе должностным лицам только другими способами. Но эти их методы не должны осуждаться как обструкционистская или беспокоящая тактика, если их собрания и петиции являются мирными по своему характеру, как это было в данном случае».

Мнение Дугласа было очень убедительно обосновано, но большинство с ним не согласилось. Более благоприятными для протестующих были другие решения Верховного суда. В решении 1965 г. уличная демонстрация у здания суда в штате Луизиана была сочтена законной (дело Кокса из штата Луизиана). В том же году суд реабилитировал одного руководителя движения за гражданские права, осужденного за то, что он не послушался полицейского, который приказал ему «проваливать» оттуда, где он находился; в решении суда было сказано, что право человека находиться на улице не должно зависеть от прихоти представителя полиции (дело Шаттлсуорта из Бирмингема).

Но сама неопределенность в отношении того, насколько решительно суды будут защищать гражданские права в том или ином случае, отпугивает людей от того, чтобы свободно пользоваться этими правами. Откуда какой-нибудь группе людей знать, что Верховный суд, не найдя ничего предосудительного в демонстрации перед зданием суда, одобрит арест собравшихся около здания тюрьмы?

Как подействовала на других (кто, может быть, хочет реализовать свое право на собрания) созданная этими двумя решениями неясность? Не могло ли благоприятное для Эдвардса решение по его делу, принятое в основном потому, что демонстрация не очень вывела из себя присутствовавших при этом белых, быть иным, если бы зрители повели себя по-другому, набросились бы на негров и т. д.? И могли ли демонстранты точно предвидеть, какой эффект произведет их собрание на других? Что было бы, если бы демонстранты пели не гимн США, как в деле Эдвардса, а «Интернационал»? Неопределенность в отношении того, какие действия суды будут оправдывать, а какие нет, сама по себе страшит, так же как несчастный заключенный, с которым обращаются то жестоко, то мягко, бывает напуган куда больше, чем тот, кто знает, что его ждет.

Есть и другие проблемы, связанные с осуществлением и защитой конституционных прав в рамках американской юридической системы. Требуется, к примеру, необыкновенно много и времени, и денег для того, чтобы довести какое-нибудь дело до конца, пройдя через все инстанции вплоть до Верховного суда. Подсчитано, что на это необходимо потратить от 25 до 40 тыс. долл. и от двух до четырех лет. Но даже и после этого Верховный суд, который разбирает меньше 5 %передаваемых ему дел, может решить не пересматривать то или иное из них. Другая проблема состоит в том, что каждое решение Верховного суда применимо только к тому конкретному делу, которое он рассмотрел, поэтому всякое аналогичное дело, поступающее к нему потом, всегда может быть сочтено чем-то отличающимся от прежнего и потому заслуживающим иного решения. И третья большая проблема заключается в том, что местные суды, первыми решающие, заключать человека в тюрьму или нет, потому что его поступок является его конституционным правом, могут либо не знать решений Верховного суда по аналогичным делам, либо просто не хотеть с ними считаться.

Весной 1963 г. Верховный суд снял обвинение в нарушении общественного порядка с шести негритянских юношей в г. Саванна (штат Джорджия), которые играли в баскетбол в парке «только для белых» и не выполнили приказа полиции уйти оттуда. Председатель суда Уоррен заявил, что непослушание было в данном случае оправданным, потому что приказ полиции противоречил конституции и был незаконен. Через два месяца в Гринвиле (штат Миссисипи) по такому же обвинению было арестовано несколько молодых негров, протестовавших против сегрегации. Решения Верховного суда по делу негров из Саванны как будто бы и не существовало, потому что городской суд в Гринвиле признал местных негров виновными.

В знак протеста против такого решения 50 негров собрались перед зданием суда, где к ним обратился с речью секретарь местного отделения Студенческого координационного комитета ненасильственных действий (СККНД) Чарльз Маклорин, критиковавший вынесенный приговор и призвавший негров регистрироваться в качестве избирателей, чтобы потом иметь возможность что-то делать против таких несправедливостей. Местный полицейский велел Маклорину «убираться вон», но тот, считая, что никто не имеет права посягать на его свободу слова, продолжал говорить. Он был арестован, обвинен в нарушении общественного порядка и сопротивлении властям и приговорен к 180 дням тюрьмы. Вышестоящие суды штата его апелляцию отклонили, после чего дело было передано в Верховный суд США. Для пересмотра дела требуется согласие четырех его членов, в данном случае за пересмотр проголосовали трое, так что Маклорину пришлось сесть в тюрьму — после того как судебная волокита отняла у него почти четыре года.