Стадия серых карликов

— Около-Бричко — графоман, его писанину издавать нельзя. У него какая-то мания безудержной активности, переделки мира. Неужели вы всерьез?

— Мне не до шуток. Он явный приверженец перестройки, а вам кажется, что он графоман. Вы это бросьте… Вы что — обладатель истины в последней инстанции? А если он новый Мойдодыр или Кассиль, который напишет еще одного «Вратаря республики»? Он вполне обоснованно жаловался на наш махровый бюрократизм. Приглашайте автора и предлагайте ему издать поэму. Готовьте с ним договор.

— Позвольте, у нас общепризнанные поэты стоят в очереди по пять-семь лет, молодые дряхлеют, пока дождутся тонюсенькой книжечки. Значит, что-то надо выбрасывать?

— Вот именно. Выбросьте себя. Я снимаю вашу книгу из плана выпуска. И вообще отныне мы поэзию будем выпускать исключительно за собственный счет авторов.

— Спасибо за заботу.

— Пожалуйста.

Разговор исчерпал себя. Иван Петрович повернулся и пошел, чувствуя, как клокочут в груди гнев и обида на черную несправедливость. За шестнадцать лет работы в издательстве он не то что книгу, стихотворения своего не опубликовал. Над ним подшучивали, мол, ты один на белом свете не печатаешься там, где работаешь. И вот он решился: за тридцать лет работы в поэзии отобрал тридцать стихотворений, лучшее из лучшего, то, что и в гроб с собой не стыдно взять, чтобы предъявить на Страшном Суде.

Попросил коллег отдать самым взыскательным рецензентам — и вдруг знакомые стали цитировать его строфы, пригласили на телевидение, где он никогда не был. Там он беседовал с ведущей, читал стихи из будущей книги, отвечал на вопросы зрителей. Запомнился больше всех такой: «К поэзии вы имеете отношение тридцать лет. Тридцать! Вы читали сейчас прекрасные стихи. Так почему же вы, простите великодушно, неизвестны широкому читателю? Вас притесняли, не печатали, зажимали, включали в не рекомендательные, наряду с рекомендательными, списки?» Он подумал и ответил: «Наверное, я ленивый, не предприимчивый. К тому же я чувствую себя в поэзии стеснительно, в том смысле, что стесняюсь говорить, мол, я — поэт».

Конечно, если выбрасывать какую-то книгу из плана выпуска, то, вне всякого сомнения, его. Тут Крапулентин совершенно прав. Разве он мог чью-то книгу, а это всегда надежда, выбросить, а свою оставить? Но по какому праву графомания должна вытеснять поэзию? — вдруг запылал он гневом. Это же чушь собачья — печатать опусы рядового генералиссимуса пера! Где же тут социальная справедливость, какая тут демократия, когда верх берет амбиция, нахрап, наглость? Если свое достоинство не можешь отстоять, то защити хотя бы достоинство своего цеха, своего дела, призвания, наконец!

— Иван Петрович, что с вами? — как по телефону донесся до него голос Ляли, но он уже рванул дверь на себя и очень многое вложил в гневное:

— Послушайте, вы!..

И потолок, вначале поплыл медленно, а потом быстро и неудержимо опрокинулся на него.

Глава сорок вторая

Очередное всемирно-историческое заседание в Шарашенске не шло, а в соответствии с указанием уездного начальника свершалось.

Уездный начальник в своей вотчине обладал куда большими правами, нежели британские монархи в подданном королевстве. Те, к примеру, без особого приглашения, несчастные, до сих пор не имеют права появляться в лондонском Сити. В Шарашенске в отличие от монархической Великобритании был бюрократический абсолютизм, имевший псевдоним демократического централизма. Шарашенская палата лордов зато могла дать сто очков вперед британской по части единогласия, с каким она штамповала так как называемые обязательные решения, скажем, об очистке печных дымоходов, хотя, судя по данным шарашстатуправления, в прошлой пятилетке сто шесть процентов, а в нынешней, в условиях ускорения, все сто двадцать семь процентов шарашенского населения успешно пользуются газом. По сравнению с 1913 годом газификация продвинулась на триста семьсот один и пятьсот двадцать десятых процента или больше, чем на восемнадцать тысяч миллион сорок шесть пудов.

Декрет Висусальевич пуще собственного глаза берег единогласие. Мало кто задумывался о природе и значении этого общественного феномена столь глубоко, как уездный начальник! Единогласие являлось знаком качества его деятельности, под ним подразумевалось умение вести дело так, что стоило лишь дать команду «кто за?», как все, даже в соседних уездах, поднимали единогласно руки.

Некоторые, досужие на размышления, шарашенцы, подозревали, что единогласие поступало из губернии готовым, в виде некой линии. Декрет Висусальевич зорко присматривался, кто и как придерживается этой линии. С объявлением демократии линия эта стала явно размочаливаться, но не на шарашенском, а на кремлевском конце. Чтобы собрать все эти мочалки воедино, изобрели консенсус, но Декрет Висусальевич на пушечный выстрел не подпускал все, что противоречило дружной, коллективной работе в условиях единомыслия-единодушия-единогласия…

Всемирно-исторические заседания в узком кругу представляли собой нечто вроде папской курии или ложи тамплиеров. Но, скорее всего, это была все же палата лордов, ибо каждый из имевших обязательное право участвовать в говорильнях вместе с должностью наследовал автоматически и мандат от широких масс шарашенского народа. Уездную палату лордов возглавляли пэры (п/р — партработники), из них состояло бюро во главе с уездным начальником.

Желтоватые, казавшиеся навощенными, столы были расставлены в виде буквы «П», кресла в президиуме образовывали приплюснутое сверху «Д». На лозунге над президиумом насчет дальнейшего впереда еще и буквы не просохли, и только элегантные темно-вишневые кресла с пухлыми, как щеки у замоскворецкой купчихи, спинками были теми же, что и раньше. Лорды и пэры восседали в них те же самые, ибо, не взирая на всякие шквалы в верхних слоях отечественной атмосферы, в Шарашенске господствовал кадровый штиль. Естественно, уездный начальник наметил кое-какую подвижку, которую при случае можно было выдать вполне за широкое демократическое движение.

Нынче был день большой демократии: лорды и пэры заседали вместе с представителями широких слоев общественности в лице передовиков народного образования, свободных от занятий в связи с наступившими летними каникулами, а также студентки-комсомолки Люси. Ей надлежало с максимальным жаром и энтузиазмом молодости, от имени всех юношей и девушек, в том числе и от прогрессивной молодежи всего мира, одобрить и заверить. Если передовики народного образования, преступно недорабатывающие по части воспитания демократического единомыслия, вели себя спокойно, пережевывая свои обычные думы, скажем, о том, привезут сегодня или не привезут в магазин мясо, поскольку неплохо было бы мужу котлет накрутить, то Люся сидела как на иголках. Одной рукой сжимала, боясь помять, свернутый в трубочку лист бумаги с текстом одобрения-заверения, переписанный старательным почерком вечной отличницы, другой же она все время поправляла челку, нахально сползавшую на глаза, а щеки ее пылали от осознания огромной ответственности, возложенной на нее. Быть может, ее вовсе не звали Люсей, потому что мероприятия в Шарашенске подразделялись на множество категорий, в том числе «с Люсей» и «без Люси».

Нынешнее мероприятие было посвящено готовности завтрашнего театрализованного балетно-нравственного праздника под девизом «Нашу оду каждому огороду!» из цикла «Бой нетрудовым доходам!» по всеуездной программе демократического трудового воспитания. За художественную часть праздника отвечала супруга уездного начальника, она же руководитель народной театральной студии «Прожектор перестройки». Надо заметить, что Кристина Элитовна защищалась в семи институтах, пока в Шарашенске не оказался случайно проездом нужный научный совет в полном составе, единогласно проголосовавший за присуждение ей степени доктора искусствоведения, как выдающемуся исследователю гражданского содержания лирического придыхания в театрах губернии. Кроме того, она была дамой с фантазией, в дебрях которой и родились девиз и композиция праздника.

Штаб мероприятия возглавлял лендлорд Ширепшенкин, исполнительный орггений уезда, так что насчет уровня праздника душа у уездного начальника была спокойна. Время от времени он по ходу доклада супруги подпускал замечания и комментарии — критика, как сориентировались в уезде, вошла в большой почет. А когда критикуешь члена собственной семьи, то критика в данном случае приобретала новое качество во все времена такой дефицитной самокритики.

Рядом с начальником сидел приезжий академик науки товарищ Около-Бричко — «Люся» таращила на него безо всякого стеснения глупые глазищи, а рядовому генералиссимусу пера, откровенно говоря, было лестно внимание в ее лице всей шарашенской молодежи. Начальник то и дело наклонялся к высокому гостю, чтобы услышать от него комплимент в адрес докладчицы-супруги, затем возвращался в исходное монументально-руководящее положение и продолжал топорщить межбровный хохолок, размышляя о делах государственных и уездных.

Лендлорд товарищ Ширепшенкин был воспитан Декретом Висусальевичем в совершенно здоровом духе, поскольку кадры подбирались им, как туфли в магазине — чтобы нигде не жали, дешевыми, надежными и легкими в носке были. Начальника трудно было удивить чем-нибудь по части руководства уездом, однако этот шельмец сразил его наповал. Будущий лендлорд сидел тогда на совхозе в Больших Синяках, а Грыбовик как-то позвонил каждому своему поместному вассалу и дал строгое указание: в целях дальнейшего развития сельского хозяйства и досрочного выполнения продовольственной программы представить полугодовые отчеты с внушительным плюсом по всем показателям. И просматривая победные депеши, он вдруг обнаружил, что в Больших Синяках за эти полгода сдохло на сто пятнадцать телят больше, чем за предыдущие.