Стакан без стенок (сборник)

Юрий Трифонов написал портрет того социального слоя нашего общества, который как только не называли – интеллигенция, образованщина, мещане, обыватели, потребители… В этом портрете абсолютное сходство, исчерпывающая психологическая точность, верные детали. При этом в нем нет натуралистической определенности – изображение плывет, фон смазан, но от этого только яснее картина жизни в прошлом столетии образованного сословия городских людей – тех, кого век не смог уничтожить, но изувечил их души. Отцы раскручивали колесо истории, по детям оно проехало.

Трифонов не может устареть, потому что он не просто свидетель эпохи – он и есть та эпоха, и все мы, кто жил в ней, останемся во времени благодаря его прозе.

Он был гений, Юрий Трифонов, вот в чем всё дело.

«Дом на набережной» гениального Трифонова, повесть, точно и беспощадно отразившая закат и разложение советской интеллигенции, открывается вот каким эпизодом: герой по фамилии Глебов приезжает в комиссионный мебельный.

«Вообще-то он приехал туда за столом. Сказали, что можно взять стол, пока еще неизвестно где, сие есть тайна, но указали концы – антикварный, с медальонами, как раз к стульям красного дерева, купленным Мариной год назад для новой квартиры. Сказали, что в мебельном возле Коптевского рынка работает некий Ефим, который знает, где стол. Глебов подъехал после обеда, в неистовый солнцепек, поставил машину в тень и направился к магазину».

О чем это? Тем, кто не жил тогда, в начале семидесятых… Кто не помнит адскую жару семьдесят второго, будто спалившую все основы существования… Кто не провожал в «Шереметьево» друзей навсегда… Кто не ходил на закрытые просмотры, не слышал о рассыпанных наборах и не читал рассыпающиеся в десятых руках толстые журналы – словом, тем, кто не знает, как умирал советский образ жизни, – тем непонятно, почему Глебову, высокого официального ранга гуманитарию, понадобился именно такой стол. А мне и таким, как я, доживающим век пасынкам совка, всё ясно.

Нормальной мебели в магазинах не продавали вообще. По записи или по блату с переплатой можно было купить белую румынскую спальню с плохо наклеенными пластмассовыми завитушками вместо резьбы или, бери выше, югославскую гостиную «из настоящего дерева!», дурно скопированную с бидермайеровских гарнитуров низшего разбора. Стоили эти радости примерно столько же, сколько кооперативная (нужны отдельные разъяснения, места нет) квартира, для которой они покупались.

В моей среде такой интерьер назывался «мечта жлоба», то есть: лауреата из малокультурных, работника торговли из еще не посаженных, выездного «журналиста в погонах» и руководящего товарища вообще…

А приличные люди покупали мебель старую, в комиссионных или антикварных магазинах. Кто были приличные люди? Диапазон огромный. От народного артиста СССР, чью обстановку иногда можно было увидеть по телевизору: павловские неудобные диваны в полосатом шелке, резные колонки под цветы и статуэтки, тяжелоногие круглые столы, а по стенам – темные холсты в багетах… И вплоть до меня, почти бездомного, почти безработного, с почти антисоветской повестушкой в столе и без всякой надежды опубликовать ее в вожделенной «Юности».

Был необходимый и в нашем кругу набор.

Столетний резной кухонный буфет базарного качества – покупался в мебельной скупке на Преображенском рынке рублей за восемьдесят. Погрузка-разгрузка силами приятелей, доставка леваком еще за десятку; мы как-то привезли такой Леше Козлову, тогда еще не предполагавшему быть народным артистом РФ. Венец с предмета, как правило, снимали: не проходил по высоте новой малогабаритки, два семьдесят от кривого пола до осыпающегося потолка…

Рваные плетеные венские стулья с помойки, обнаруженной где-нибудь в районе Тишинки, там тогда сплошь сносили деревянные двухэтажки. Вообще тот район был полон сокровищ: выброшенные наследниками бабкины иконы, бронзовые дверные ручки… Безумцы стояли вокруг разведенных строителями костров и время от времени бросались за этими обломками в пламя, как герои, спасающие колхозных лошадей.

Но главным и необходимым был письменный стол под зеленым драным сукном и зеленая же настольная лампа на нем. Мы чувствовали себя как бы в Мелихове, у Антон Палыча… Хотя комплект больше напоминал допросный кабинет НКВД.

Таким образом интеллигенция, особенно гуманитарная, создала свой интерьерный стиль: НЕсоветский, даже немного АНТИсоветский – мы сидели американскими джинсами в барских русских креслах. Только одни, хорошо подкармливаемые властью, покупали антиквариат на Фрунзенской или на Арбате (лучшие магазины), а другие, еще не пробившиеся и нищие, рылись в тишинском барахле.

…У меня и у многих моих друзей по сей день стоит в кабинетах все то же: стол под сукном, купленный по объявлению за шестьдесят рублей, кресло со свалки и лампа, найденная на чердаке. Смешно, конечно. Квартира-музей, обставленная чужой рухлядью.

Но нам поздно ехать в Икею.

И разошлись круги

Было это в конце семидесятых… или в середине восьмидесятых… или в начале девяностых… В общем, когда нам казалось, что начало не кончится, что продолжение будет долгим и веселым, что наше время пришло и мы никуда не уйдем из него.

Убейте, не помню, по какому поводу созвали народ на знаменитый чердак Илюши Кабакова – тогда я вполне полноправно называл его Илюшей, он еще и не думал стать самым дорогим русским художником, а жена его тогдашняя Вика называла нас «братиками», хотя мы никакие не родственники.

Мы, приглашенные московские бездельники, шалопаи с культурным оттенком, поднимались по дощатым мосткам, укрепленным поперечными рейками, за которые можно было цепляться каблуками, когда мостки шатались.

На чердаке народу было полно, что-то пили, но не помню что, вряд ли водку – она тогда (как и сейчас) считалась напитком одинокого сосредоточения, а суаре сопровождались красным сухим подешевле. Повод, кажется, так и был обозначен: приезд из Израиля (значит, все-таки уже конец восьмидесятых, а то и девяностые) русского поэта Михаила Генделева. Я его долго искал по чердаку, виновника, и наконец нашел.

Я нашел чрезвычайно худого небольшого человека, одетого одновременно изысканно и местечково, как он одевался всю жизнь – всё более и более демонстративно. То есть это была изысканная местечковость, местечковая изысканность, костюмированный бал по мотивам «Блуждающих звезд», гардероб к «Скрипачу на крыше» – и при этом по последней текущей моде, с жилеточками, платочками, рубашечками без воротника и прочим барахлом в стиле grange, что означает «оборванец». Оборванец был очарователен, старательно продуман в каждой тряпице, остроумен, порядочно пьян, но при этом неотрывно внимателен к собеседнику. Мы немедленно принялись обсуждать оправы для очков, к которым по причине дефекта зрения и легкомысленной любви к вещам оба испытывали страсть. У Мишки была, конечно, круглая роговая, купленная по счастливому случаю на иерусалимской толкучке, а я стеснялся своей дорогой парижской, потому что в ней не было ничего, кроме Парижа и цены…

Мы с Мишкой дружили и даже перезванивались, что по московско-иерусалимско-парижско-итакдалее обычаям последних десятилетий свидетельствует о дружбе теснейшей. Я считал и считаю Генделева одним из самых значительных русских поэтов конца двадцатого и начала двадцать первого столетий. Я всегда изумлялся его глубокой, столь редкой среди нашего брата-литератора образованности. Его (несколько аффектированная) слава военного врача, прошедшего едва ли не все израильско-арабские фронты, его легенда (правдивая) еврейского Рэмбо вызывали у меня детский восторг и взрослое уважение, потому что я вполне разделял цели его войн и восхищался способностью поэта правильно носить винтовку «Галил».