Сталин и заговор генералов

Предания о «латинских предках», подкрепленные художественно-поэтической ориентацией, во многом благодаря родственным и дружеским отношениям семейства с И. Тургеневым, Л. Толстым, А. Фетом, Киреевскими¹ были «оплодотворены» всепроникающим воздействием музыкального гения А. Скрябина. Он был лично близок семейству через их бабушку, друзей композитора Л. Сабанеева и Н. Жиляева — активных пропагандистов, знатоков его музыки и музыкальных воспитателей братьев Тухачевских^{278 279 280}. «Музыка — вторая моя страсть после военного дела», — часто повторял Тухачевский'¹. Возможно, на подсознательном уровне именно скрябинская музыкальная апо-калиптика, преображая «демона войны», овладевшего М. Тухачевским, рождала и первую его страсть.

«Для меня война — все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи России. Я — чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни!», — откровенничал гвардии подпоручик Тухачевский осенью 1914 г.²⁸¹. Полемизируя с однополчанином, капитаном князем Ф. Касаткиным-Ростовским, подпоручик М. Тухачевский обозначил свой идеал. «Помните ландскнехтов? — с увлечением рассуждал он. — Дрались они, где и когда возможно, за,тех, кто их нанимает, и, главное, не для каких-то высоких идей, которые вами руководят, а для себя, чтобы взять от войны все, что она может дать! Для меня это главное!»¹. Так в сознании Тухачевского действовала еще одна поведенческая ориентация — «ландскнехт», «наемник». Однако эта поведенческая ориентация все-таки была производной от «комплекса Смердякова». Другим его как бы «оборотным» проявлением и поведенческим ориентиром был повышенный интерес к родословной по отцу.

...Специфическое социальное окружение, особенно в л.-г. Семеновском полку, уязвляло самолюбие бедного, без связей подпоручика Тухачевского, к тому же «худородного» по матери, и это ощущение собственной «незаконнорожденности», естественно, могло компенсироваться повышенным вниманием к родословной по отцу, аристократической асоциальностью и обостренным честолюбием. Все это отражалось на его поведении и на его отношениях с окружавшими. По свидетельству лиц, знавших М. Тухачевского еще в гимназические годы в Пензе, «заносчивый, необщительный, холодный, пренебрежительный Тухачевский держался от всех «на дистанции», не смешиваясь с массой товарищей. У него был лишь свой «дворянский кружок», где велись разговоры о родословных древах, древности родов, гербах и геральдике»¹.

Согласно старинным, признанным достоверными и официальными родословца, Тухачевские происходили (как и Толстые, Дурново, Молчановы, Молоствовы, Васильчиковы, Даниловы, Пещуровы и Федцовы) от некоего графа Индриса, выехавшего с сыновьями «из цесарской земли»^{282 283}. В семейном кругу Тухачевских бытовало весьма устойчивое предание, пользовавшееся репутацией вполне достоверного, что граф Индрис был сыном графа Фландрии Болдуина (Бодуэна) IX (1171 — 1205?), из рода французских королей, участника 4-го Крестового похода, одного из создателей Латинской империи, возникшей на месте поверженной Византийской империи¹. В силу своего происхождения и принадлежности к королевскому роду Балдуин IX был в 1205 г. избран первым императором Латинской империи. Во время сражения с болгарским царем Калояном он попал к нему в плен и там погиб при весьма темных обстоятельствах. Согласно семейным преданиям, его сын граф Индрис с сыновьями и вассалами в середине XIII века попадает на службу к черниговскому князю¹. Оттуда примерно в середине XIV века его потомки перемещаются в Московское княжество. Во всяком случае, по семейной поколенной росписи, Богдан Григорьевич Тухачевский уже получил от великого князя Московского Василия II Темного вотчины как «выезжий» боярин, в том числе Тухачев и Тухачевскую волость^{284 285 286 287}.

По одной версии, их родоначальник Индрис, был литовским воином, жившим в XIV в. По другой — он был воином немецким, тоже жившим в XIV в. Однако третья версия, принимавшаяся в качестве официальной, указывала на более древние и более благородные корни этого рода.

Впрочем, в 20—30-е гг., особенно за рубежом, в частности в Германии, было распространено мнение, что Тухачевский принадлежал к польской аристократии'¹. Это, видимо, было обусловлено звучанием его фамилии. С другой стороны, известно, что в начале XVII века Тухачевских иногда числили в составе так называемой смоленской шляхты¹. Смоленск и его округа в XV— XVII вв. были объектом постоянных споров и войн между Россией и Польшей, переходя в состав то одного, то другого государства. Эти обстоятельства, несомненно, послужили основанием для причисления Тухачевских к смоленской или, шире, — к польской шляхте.

Выше я достаточно подробно изложил официальную версию происхождения и родословной М. Тухачевского. Мнение же о его принадлежности к польской аристократии интересно и важно прежде всего в том смысле, что обеспечило ему несомненные симпатии со стороны «соплеменников». Вокруг него группировались бывшие офицеры, генштабисты, красные командиры, среди которых было много поляков или представителей полонизированных литовско-белорусских фамилий. Легенда о польском происхождении Тухачевского, несомненно, поощрялась и даже распространялась советскими спецслужбами. В ее контексте, видимо, следует понимать и один из мотивов назначения М. Тухачевского командующим Западным фронтом в 1920 г. Для «польских» поляков и польской армии М. Тухачевский, как и многие другие красные командиры в подчинении, должны были восприниматься как «свои», а не «москали».

3

«Наполеоновский комплекс*?

«Личностный кризис идентичности отягощается, — напомню мнение психоаналитиков, — во время кризиса исторического». Для М. Тухачевского он выразился в Войне и Революции. Учитывая весь вышеочерченный его психокультурный архетип, положительное для него разрешение этого кризиса социальной идентичности могло воплотиться в «книжном» по своему происхождению мифе — в «Наполеоне».

...Осенью 1916 г., после очередного неудачного побега из плена, он оказался в Инголыптадте — интернациональном лагере для особо беспокойных военнопленных офицеров-«бегунов» из армий Антанты. Французский лейтенант, вспоминая позже первое впечатление, которое произвел на него появившийся в замке «новичок», лейб-гвардии Семеновского полка подпоручик Михаил Тухачевский, отмечал: «Это был молодой человек, ари-стократически-раскованный, худой, но весьма изящный в своей потрепанной форме. Бледность, латинские черты лица, прядь волос, свисавшая на лоб, придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода»'. Известный исследователь русской дворянской культуры XVIII—XIX вв. Ю. Лотман в связи с подобными явлениями писал: «...Интересны случаи, когда именно природой данная внешность истолковывается человеком как знак, т. е. когда человек подходит к себе самому как к некоторому сообщению, смысл которого ему самому предстоит расшифровать (т. е. понять по своей внешности свое предназначение в истории, судьбе человечества и прочее)»^{288 289}. Ю. Лотман приводит пример аналогичной с «казусом Тухачевского» функ-ционалыюй зависимости поведения и внешности: «казус Пестеля»¹. Это, как считают психоаналитики, особенно характерно для молодых людей. «Подросток может долгое время проводить перед зеркалом, разговаривать с самим собой вслух, ведет дневник — он как бы осваивает себя, заново с собой знакомится»^{290 291}. Это обстоятельство, конечно же, не могло быть не замеченным самим М. Тухачевским. Он мог «находить» сходство с «корсиканцем» и в своем происхождении: как и у Бонапарта, у него отец тоже принадлежал к старинному дворянскому роду, а мать была простой женщиной. Еще в юности, по воспоминаниям Л. Сабанеева, «он снимался в позах Наполеона, усваивал себе надменное выражение лица»²⁹². Развитию своеобразного романтического «наполеонизма» в мировоззренческих установках русских офицеров подкреплялось неофициальным «культом Наполеона» в курсах по военной истории в кадетских корпусах и военных училищах. Это обстоятельство, наряду с другими мотивами, вероятно, также стимулировало интерес молодого Тухачевского к жизнеописаниям Наполеона. Иными словами, образом для уподобления, для самоидентификации Тухачевскому служил прежде всего, несомненно, «книжный Наполеон». По свидетельству П. Фервака, в плену он с увлечением читал «Мемориал Святой Елены» Лас-Каза²⁹³. Одной из его любимых книг была «Война и мир» Л. Толстого, а литературным героем — весьма «соблазнительный» образ для подражания — князь Андрей Болконский’.

«Соблазнительность» его заключалась и в том, что его аристократизм романтически «просветлял» в нем Наполеона.

Князь Касаткин-Ростовский ссылается в своих воспоминаниях на то, что «говорят, Тухачевский никогда не расстается с историей этого великого полководца»¹. В одной из разведсводок зарубежного белогвардейского центра в 1922 г. значилось, что Тухачевский «мнит себя русским Наполеоном. Даже говорят, он во всем старается подражать Наполеону и постоянно читает его жизнеописания и историю». Стилистика приказов М. Тухачевского в период Гражданской войны свидетельствует о несомненном «наполеоновском» на них влиянии.

Однако не только фактор «книги» играл роль в возникновении «наполеоновского» варианта социальной идентификации и самоидентификации Тухачевского в обстановке исторического кризиса, но и фактор близкого окружения. Если не все, то многие близкие ему люди, внушавшие ему, пусть даже скрытый, авторитет, собственным мнением влияли на формирование его «самомнения». Л. Норд свидетельствовала об одном в этом смысле весьма примечательном разговоре с Тухачевским.

«Слушай! — как-то признался он. — Военным делом я стал интересоваться очень рано. Этим я заразился от двоюродного деда, который был до мозга костей военным человеком. Он был генералом. Я всегда смотрел на него с врсторгом и с увлечением слушал его рассказы о сражениях. Дед это заметил и раз, посадив меня на колени к себе, мне было тогда лет семь-восемь, он спросил: «Ну, Мишук, а кем ты хочешь быть?» — «Генералом», — не задумываясь, отвегал я. — «Ишь ты! — рассмеялся он. — Да ты у. нас прямо Бонапарт — сразу в генералы метишь». И с тех пор дед, когда приезжал к нам, спрашивал: «Ну, Бонапарт, как дела?». С легкой руки моего деда, меня дома и прозвали «Бонапартом»^{294 295}. Над «наполеоновскими» замашками и «полководческим апломбом» не по чину иронизировали его товарищи по л.-г. Семеновскому полку в 1914 г. После своего первого, но весьма прославившего его боевого успеха под Кржешо-вом, по свидетельству князя Касаткина-Ростовского, «о Тухачевском начали говорить и интересоваться им... Первый боевой успех, конечно, вскружил ему голову, и это не могло не отразиться на его отношениях с другими. Его суждения часто делались слишком авторитетными: чуждаясь веселья и шуток, он всегда был холоден и слишком серьезен; часто с апломбом рассуждал о военных операциях и предположениях»¹.

Встретивший поздней осенью Тухачевского В. Посторонкин вспоминал в связи с вышесказанным, что Тухачевский «особенно восторженно говорил о своих боевых действиях, о том, что он известен уже в целой дивизии»^{296 297}. Надо полагать, уже тогда, видимо, полковые приятели с иронией стали называть его «Наполеоном». Таким образом, «зеркало» мнений многих близких людей, в которое в разное время с доверием «вглядывался» Тухачевский, стремясь «узнать» и «прочитать» себя, отражало «Наполеона». Однако напомню уже вышесказанное: «личностный кризис идентичности отягощается... во время кризиса исторического». Обостренно переживаемый кризис идентичности подталкивает к решению не только своих собственных, но и социально-исторических проблем. Катастрофа под Варшавой в августе 1920 года, знаменитое «чудо на Висле» было событием трагическим и роковым для Тухачевского, глубоко травмировавшим его самосознание, мировоззрение, его психокультурный архетип, его «наполеоновскую» идентификацию. Памятуя беглую реплику П. Фервака об отсутствии у Тухачевского «натуры Наполеона», следует иметь в виду: Наполеон вырос из рационализма Просвещения, а Тухачевский — из русского декаданса начала XX столетия.

...Важнейшим событием всемирно-исторического масштаба и в то же время судьбы и личностной идентификации Тухачевского, как только что отмечено, была Варшавская битва. Польский поход М. Тухачевского был самым блестящим и самым катастрофичным воплощением советского военного искусства периода «революционной» Гражданской войны со всеми его достижениями и недостатками. Это была полнейшая катастрофа «красного Бонапарта», это было крушение Мировой революции, это было «чудо на Висле».

Возможность и вероятность выигрыша Варшавской битвы