Сталин. По ту сторону добра и зла

Троцкого уже ничто не могло спасти, и даже его заявление о том, что он «шел к Ленину с боями, но пришел к нему полностью и целиком», осталось гласом вопиющего в пустыне. По указанию Сталина во всех партийных организациях принимались резолюции против Троцкого, коммунисты армии и флота требовали его смещения с поста военного министра. Однако дальше всех пошел не забывший своего позора при обороне Петрограда Зиновьев, и с его подачи Ленинградский губком предложил исключить Льва Давидовича из партии.

Конечно, не всем военным нравилась отставка Троцкого, и прежде всего тем будущим командармам и комбригам, которые учились в военной академии и все как один стояли на позициях Троцкого. И, как повествует одна из легенд, они предложили ему арестовать Сталина и все его окружение. Троцкий продумал целую ночь и только под утро ответил: «Не могу...» Видимо, понял: даже с его красноречием ему уже не поднять Красную Армию против ЦК и Политбюро. Хотя кто знает... Смогли же большевики взять власть практически без выстрелов...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Судьба опального «демона революции» решалась на январском пленуме ЦК РКП(б) 1925 года, на котором его и заменили на посту наркомвоенмора на Михаила Фрунзе. Но вот в партии оставили. И как это было ни удивительно для всех, за него вступился сам Сталин. Да, теперь он мог поиграть. Что только про него не говорили! И грубый, и властный, и подлый! Хотя и обращение с инакомыслящими самого Ленина вряд ли можно было признать за образец корректности.

Но при всей своей грубости Ленин был напрочь лишен мстительности или обиды, и раскаявшийся грешник был для него зачастую дороже ортодоксального партийца. Потому он и считал, что «без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены». «Ленин, — вспоминала сестра М.И. Ульянова, — умел быть снисходительным к ошибкам товарищей, если эти ошибки вызывались не злой волей или неведением... и тогда потерпевший товарищ находил всегда поддержку у Ильича и защиту...»

«Ленин был диктатором, — писал в своей знаменитой книге «Жизнь Ленина» Луис Фишер, — но не таким, каким позже стал Сталин. Он относился с величайшей беспощадностью к тем, кого считал своими политическими врагами, т.е. к тем, кто оспаривал монополию коммунистической партии и правомочность ее эдиктов. Но внутри большевистского аппарата власти он предпочитал пользоваться орудиями убеждения, он изматывал противников ожесточенными спорами, в худшем случае понижая или увольняя их; иногда он прибегал к таким мерам, как исключение из партии, изредка — к ссылке, но никогда не посылал товарищей по партии на расстрел лишь за то, что они не разделяли некоторых его мнений.

Его диктатура была диктатурой воли, упорства, жизнеспособности, знаний, практического чутья и убедительности. Сила и сама по себе представляет сильный довод. В руках такого хитрого политика, как Ленин, с его авторитетом и престижем (он спас советскую революцию), сила служила лучшим доводом против внутрипартийной оппозиции.

Его ум и решительность подавляли противника, убежденного в непобедимости Ленина: приняв решение, Ленин не отступал от него, а в правоте своего решения он не сомневался никогда. Он был силен и никогда не страдал от чувства личной неполноценности. Его самоотверженность была такова, что никто не мог обвинить его в личном тщеславии или корыстолюбии. Другие большевистские вожди Троцкий, Рыков, Дзержинский, Сталин, Каменев, Бухарин, Зиновьев не обладали и малой долей ленинской уверенности в себе, в которой политический фанатизм сочетался с трезвостью.

Ленин не раз признавал свои ошибки, потому что его позиция была неуязвимой. Он приветствовал критику и тем самым обезоруживал ее. Его законом было единоначалие, не ограниченное никаким народным вето. Такая система власти существовала в России веками. Ленин ее усовершенствовал. Он знал, что сидел в Кремле потому, что царь и Керенский не проявили вовремя твердости. Понятно, что сам он никаких поблажек не давал».

И как тут не вспомнить одно из заседаний IV Всероссийского съезда профсоюзов, на котором разъяренный Сталин чуть ли не матом крыл Рязанова и Томского. А когда Рязанов ответил ему тем же, он грубо оборвал его: «Замолчите, шут гороховый!» Тогда в дискуссию, которая превратилась в самый обыкновенный кухонный скандал, вмешался Ленин. Он тоже критиковал Рязанова и Томского, но сделал это так деликатно, что их фракция не только отменила свою резолюцию, но и как ни в чем не бывало проголосовала за решение ЦК.

И если уж он простил по прошествии времени предательство Зиновьева и Каменева, то мог простить и «национальные» заблуждения Сталина. Если бы, конечно, поправился. Ведь что бы там ни говорили, но болезнь не могла не действовать на его отношение к людям. И если уж его раздражала сама Крупская, то что же говорить о Сталине. Особенно если учесть, что именно он олицетворял в тот период в сознании Ленина наложенные на него запреты. Да и не мог он даже при всем желании бросаться такими кадрами...

* * *

Отношение к ошибавшимся Сталина было иным. Он открыто ругал их, и те, кто осмеливался выступить против него, навсегда становились его врагами, независимо от того, были ли они правы или нет.

Сталин никогда не стремился переубедить своих оппонентов, а пытался сломить их сопротивление подчинением своей воле. Когда же это не удавалось, он без жалости расставался с такими людьми. Сначала изгоняя их из своего окружения, а потом и из жизни. И, кто знает, вполне возможно, что хорошо знавший его Сосо Иремашвили был не далек от истины, когда говорил, что главное для его приятеля было внушить страх и одержать победу...

«Его ум, — заявлял Троцкий, — лишен не только блеска и полета, но даже способности к логическому мышлению. Каждая фраза его речи преследует какую-то практическую цель; но речь в целом никогда не поднимается до логического построения». Зато, согласно тому же Троцкому, такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низких свойствах человеческой натуры, «развиты у Сталина необычайно и при сильном характере представляют могущественные орудия в борьбе». Конечно, Сталин прекрасно знал, что говорили у него за спиной, и вот теперь он, смеясь над всеми опешившими простаками, куда как убедительно доказал им: все это только ничего не стоящие слова.

Да, он был груб, но только с врагами! Да, он мог проявить и проявлял свою «необъятную власть, но только тогда, когда надо было спасать партию! Но он, как теперь все могли увидеть, не был ни злопамятным, ни мстительным. И его защита поверженного Троцкого служила тому лучшим примером! «Мы не согласились с Каменевым и Зиновьевым, — терпеливо объяснял он свою «мирную» позицию несказанно удивленным его странным либерализмом партийцам, — потому что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови — а они требовали крови — опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, — что же у нас останется в партии?»

Такое нравилось, и параллель напрашивалась сама собой. Вот так же вел себя с раскаявшимися противниками и сам Ленин. Разве не он, требовавший исключения Каменева и Зиновьева из партии, в конце концов, заступился за них и сказал: «Хватит, товарищи! Повинную голову меч не сечет!» Что на самом деле лежало за всепрощением Сталина, в который могли верить лишь неискушенные в дворцовых играх простаки? Да, со стороны все казалось странным. Троцкий не верил ни в какие социализмы и ни в какие россии, боролся против всех, и в то же время остался не только в партии, но и в Политбюро. И остался он в партии с подачи того самого Сталина, который ненавидел его так, как только может один человек ненавидеть другого! Воистину странно...