Сталин. По ту сторону добра и зла

Что же касается регионов, то они выступали за Сталина. При этом мало кто из рядовых партийцев понимал, в чем же заключались разногласия между школами Зиновьева и Бухарина, и все они выступали на стороне своего начальства. А если вспомнить, что практически уже все региональные партсекретари были назначены Сталиным, то вывод напрашивался сам собой.

И далеко не случайно член РСДРП с 1901 года М.М. Лашевич с горечью вспоминал: «Можно только сказать, что все было подготовлено чрезвычайно искусно, — это мы должны признать, — и нас заставили принять бой тогда, когда соотношение сил такое, что бой принять не следует».

Тем не менее готовившийся к избиению «новой оппозиции» на предстоящем съезде партии Сталин был далек от эйфории. Особенно после того, как Политбюро согласилось на требование Зиновьева на содоклад, в котором он намеревался объяснить свою позицию.

Как и всегда в таких случаях, генсек стал искать союзников, и его взор упал на... Льва Давидовича Троцкого. Хотя, по идее, Троцкий должен был поддерживать не Сталина, а Зиновьева и Каменева, чьи взгляды ему были куда ближе. И как тут не вспомнить его презрительное заявление о том, что «вся полоса хозяйственно-политического развития страны оказалась окрашенной пассивным преклонением перед состоянием крестьянского рынка». Но в то же время он люто ненавидел вождей «новой оппозиции» и не мог им простить той травли, которой они его подвергли совсем недавно.

Была у не имевшего никакого интереса к сельскому хозяйству Льва Давидовича еще одна мечта: возглавить ВСНХ. Что без прямой поддержки Сталина было невозможно.

Сталин был слишком осторожен, чтобы говорить о подобном сотрудничестве с самим Троцким. А вот его стороннику Л. Серебрякову он весьма прозрачно намекнул, что было бы неплохо его фракции помочь ему «в деле разгрома зиновьевской оппозиции». Несколько опешивший от такого предложения Серебряков поспешил заявить, что никаких фракций у них нет.

— Леонид, — поморщился Сталин, — я пригласил тебя для серьезного разговора. Так что пусть ваш «старик» подумает над моим предложением...

Судя по дальнейшему поведению «старика», Троцкий согласился. Нет, он не стал выступать на стороне Сталина, но в то же время не поддержал Зиновьева, чего было по тем временам уже достаточно. Поддержка такого политика, как Троцкий, стоила тогда дорогого... Правда, никаких дивидендов за свою лояльность Лев Давидович так и не получил.

15 декабря поддерживавшие Сталина члены Политбюро предъявили лидерам оппозиции ультиматум, в котором предлагали не выступать друг против друга на съезде, принять за основу резолюцию Московской конференции, отмежеваться от отдельных формулировок Саркиса и Сафарова и восстановить выведенных из состава ленинградской делегации на партийный съезд коммунистов, которые поддерживали большинство Политбюро.

Как всегда, Сталин хитрил. Он дал слово Каменеву оставить на съезде оппозицию в покое, но делать этого, конечно же, не собирался. Да и как можно было упускать такой удобный для расправы случай! Вместе с тем он прекрасно понимал, что согласие Зиновьева на его, по своей сути, неприемлемые предложения было для него и его сторонников равносильно поражению.

Конечно, Зиновьев не пошел на предложенный Сталиным компромисс и отказался передать Ленинградскую партийную организацию под контроль ЦК. Более того, «ленинградцы» снова заговорили о предложенной еще осенью 1923 года Зиновьевым реорганизации высших органов власти. И за насколько дней до съезда с подачи Зиновьева и Каменева несколько видных партийных деятелей собрались на квартире у старого большевика Г.И. Петровского, где обсудили план замены Сталина Дзержинским.

Однако Орджоникидзе, который якобы увидел в этом шаге уступку Троцкому, настолько горячо выступил против, что вопрос отпал сам собой. Впрочем, удивительным во всей этой более чем странной истории кажется не демарш Орджоникидзе, а то, зачем заговорщики пригласили на свою «тайную вечерю» «сталинского ишака», как когда-то назвал Орджоникидзе помощник Мдивани.

* * *

Атмосфера открывшегося 18 декабря 1925 года XIV съезда партии была крайне напряженной и нервозной. «Помню, — вспоминал Н.С. Хрущев, — когда мы приехали на съезд, уже, как говорится, воробьи обо всем чирикали, и довольно громко был слышен в народе глас, даже и для обывателей, что в партии наметился глубокий раскол. Разногласия в ходе обсуждения на съезде, как в ходе дискуссии 1923 года, были сразу же перенесены большинством Политбюро в плоскость борьбы двух «линий» — Центрального Комитета и противостоящей ему оппозиции. Сталин, Бухарин и Рыков выступали за линию ЦК, то есть за линию Сталина. Это грубовато, но так говорили — вот линия ЦК, а там — линия оппозиции...»

Выступивший с содокладом Зиновьев был настроен довольно мирно и попытался объяснить причины, по которым «ленинградцы» оказались в оппозиции. И главная из них заключалась в том, что серьезные вопросы не были обсуждены вовремя, а загнаны внутрь. О том же самом говорил и Каменев, заявивший, что партия всегда решала идейные споры в борьбе, а не после нее.

Делавший основной доклад Сталин заявил, что лично у него нет никаких глубоких разногласий ни с кем из руководства партии. Напомнив о победе над троцкистами, он все же заметил: «Нынче мы вступили, к сожалению, в полосу новой дискуссии. Я уверен, что партия быстро преодолеет и эту дискуссию и ничего особенного случиться не может... Чтобы не предвосхищать событий и не растравлять людей, я не буду в данный момент касаться существа (дискуссии. — Прим. авт.)... Я думаю, члены съезда это скажут сами, а я подведу итоги в заключительном слове».

Наученный опытом Сталин изначально поставил себя в более выгодную позицию, прекрасно понимая, что чаще всего прав тот, кто выступает последним. Он это понял давно, еще во времена своей подпольной молодости, и теперь предпочитал говорить последним и преподносить собственную точку зрения как окончательную. Тем не менее он четко изложил свою позицию:

«Мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке, страной, которая послужит очагом для притягивания к себе всех других стран, понемногу отпадающих от капитализма и вливающихся в русло социалистического хозяйства. Эта линия требует максимального развертывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть».

Затем он решительно отвел все обвинения «новой» оппозиции о «кулацком уклоне» в партии и заговорил о чрезмерной переоценке кулацкой опасности. По его словам, все расхождения между большинством Политбюро и группой Зиновьева не касались социализма как такового. «Мы, — сказал он, — спорим лишь о том, можно ли окончательно построить социализм... в одной стране, и притом не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской».

Впрочем, спора к этому часу уже не было, раздавалась самая настоящая ругань. Во время выступления Зиновьева с содокладом в зале стоял невообразимый шум, время от времени слышались грубые выкрики. Начавшаяся на заседаниях съезда дискуссия, по словам Хрущева, «продолжалась затем между группами и индивидуально, при личных схватках и во время перерывов между заседаниями съезда, в Георгиевском зале и в коридорах». «Одним словом, — вспоминал он, — везде, где встречались двое, уже шла дискуссия, если эти люди принадлежали к разным лагерям». Эта борьба «разных лагерей» была столь ожесточенной, что на съезде Хрущеву «пришлось встретиться не как с другом, а как с врагом» с его хорошим товарищем, который теперь возглавлял один из райкомов партии в Ленинграде.

Да и не было уже никакой дискуссии, а шло самое обыкновенное подавление инакомыслящих, чего никогда не имело места при Ленине. Но напрасно оппозиционеры призывали не подменять обсуждение принципиальных вопросов организационными склоками и не прикрывать те или иные взгляды ленинизмом. «Ты, — обращался Каменев к Сталину, — твердый человек, но ты не даешь партии твердо отвергнуть эту линию, которую большинство партии считает неправильной...

Если лозунг «Обогащайтесь» мог гулять в течение полугодия по нашей партии, то кто в этом виноват? Виноват товарищ Сталин. Теперь я вижу, товарищи, что товарищ Сталин целиком попал в плен этой неправильной линии, творцом и подлинным представителем которой является товарищ Бухарин. Я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба... Эту часть моей речи я начал словами: мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я кончаю свою речь!»

К великому удивлению делегатов, третий оратор большевистской партии, каким всегда считался Зиновьев, скорее мямлил, чем говорил все о том же правом уклоне в партии, в недооценке кулака, который, в конце концов, должен был соединиться с нэпманами и буржуазной интеллигенцией и сожрать партию и революцию. А поскольку единства не было и среди оппозиции, все остальные ораторы говорили еще более невнятно и тянули кто в лес, кто по дрова. Что и неудивительно. Слишком уж разные люди собрались под ее знаменами, и далеко не случайно и Троцкий, и сам Сталин были весьма удивлены столь странным составом очередной «платформы».