Сталин. По ту сторону добра и зла

Не было только одного: благословения вождя на «ратные» подвиги. И можно себе представить его радость, когда это благословение было получено. Собирался ли принимать во всех этих, по своей сути, уголовных акциях участие сам Сталин? Документов на этот счет нет, да, наверное, и не могло быть. Но если верить М. Алданову, то именно «он был верховным вождем так называемых боевиков Закавказья». «Я не знаю, — писал он, — и, кажется, никто, кроме самого Сталина, не знает точно, сколько именно «эксов» было организовано по его предначертаниям...»

Из Берлина Коба отправился в Англию, поскольку под давлением русского правительства датчане запретили проводить съезд. На туманный Альбион добирались на пароходе. Пассажиры на нем были в высшей степени респектабельные, и залатанные ботинки, и несвежие сорочки многих депутатов вызывали весьма законное опасение богатых путешественников: дурно одетый человек всегда подозрителен. А вот делегаты с Кавказа, многие из которых путешествовали в бурках и папахах, вызывали у европейцев неподдельный интерес.

Коба не обращал на многочисленных зрителей ни малейшего внимания. Все его мысли были уже на съезде, и он даже не сомневался в том, что не привыкший проигрывать Ленин отыграется в Лондоне за поражение на предыдущем съезде.

Вождь был несказанно зол на меньшевиков, которые устроили над ним партийный суд после его обвинений Дана и других меньшевистских лидеров в сделке с кадетами на выборах во II Государственную думу, обвинив его самого в клевете.

И Коба не ошибся. V съезд, состоявшийся в апреле—мае 1907 года в Лондоне, проходил под аккомпанемент большевиков (меньшевиков на нем было меньше) и тем не менее, к величайшему негодованию вождя, признал необходимым в условиях спада революционного движения распустить боевые дружины и свернуть партизанское движение.

Конечно, Коба был озадачен, однако Ленин успокоил его. «Когда я вижу социал-демократов, — не скрывая недовольства роспуском боевых дружин, именуемых в уголовных кодексах всего мира «бандами», сказал он в частной беседе Сталину, — горделиво и самодовольно заявляющих: мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну, тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти люди, что они говорят?»

Многие социал-демократы, возможно, и не понимали, а вот Коба понял своего кумира прекрасно. Да и как не понимать? Сколько раз, представляя себя на месте легендарного разбойника, грабил он богатых, и раздавал их имущество бедным, и не испытывал при этом ничего, кроме радости. И могли он теперь, когда его вождь говорил ему «иди и отними!», подвергать его слова сомнениям и заводить волынку о какой-то там морали! Да нет, конечно, цель, как было уже сказано, оправдывала средства, а цель у них была святая. И, конечно, они договорились...

В Лондоне Коба впервые увидел одного из главных ораторов партии — Троцкого, и он очень не понравился ему. Троцкий уже тогда отличался непомерным высокомерием и нежеланием опускаться до общения с рядовыми членами партии, да еще с совещательными голосами, с какими Коба присутствовал на съезде. И когда после одного из заседаний Ленин остановил проходившего мимо Троцкого и представил ему «товарища с Кавказа», Троцкий поморщился так, словно у него заболели зубы. Удостоив «товарища» презрительным взглядом, он быстро пошел прочь. Позднее он скажет, что узнал о присутствии на V съезде Сталина только из его написанной французским автором Б. Сувориным биографии.

А вот сам Сталин навсегда запомнит эту встречу. Брезгливый взгляд Троцкому он никогда не простит. Впрочем, была у него и еще одна причина (и куда более веская), по какой он невзлюбил Троцкого. Объявив себя выше «всех фракций», Лев Давидович, по его мнению, превратился в «красивую ненужность». И в то время, когда он вел полную приключений и невзгод подпольную жизнь, находились люди, которые говорили ради того, чтобы говорить...

Даже при всей своей неприязни к Троцкому Коба не мог не признать, что Лев Давидович на самом деле был великолепным оратором, но уже тогда почувствовал и его слабость. Да, Троцкий много и красиво говорил, а высказавшись, неожиданно для всех исчезал. В своих выступлениях он напоминал собой не участника, а слетевшего с небес небожителя, который, выполнив свое дело и наставив простых смертных на путь истинный, мгновенно возвращался на небо. Ангелы, насколько это было известно Кобе, никогда не оставались среди людей и не интересовались такими простыми вещами - есть ли у них хлеб.

Вся сила таких людей исходила от их проникновенных и действительно способных своими речами зажигать на какое-то время слушателей. Ну и, конечно, вся эта теоретическая риторика вряд ли могла произвести яркое впечатление на практика Кобу. Уже тогда он слабо верил в долговременные истерики и собирался строить свое будущее на куда более прочной основе. Что в конце концов в отличие от блестящего Льва Давидовича он и сделал. И пока тот произносил речи, Сталин завоевывал союзников. Не мог он не отметить и то, что большинство их противников составляли евреи.

Конечно, это не добавляло им любви Кобы. И, вернувшись после лондонского съезда в Тифлис, он весьма едко отозвался о них. «По этому поводу, — усмехнулся он, рассказывая о съездовских встречах, — кто-то из большевиков (кажется, тов. Алексинский) заметил, шутя, что меньшевики — еврейская фракция, большевики — истинно русская, стало быть, не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром». Коба явно шутил, но глаза его говорили совсем о другом, и ни у кого из присутствующих не возникло сомнений: прими большевики такое решение, и Коба с большим удовольствием осуществил бы свою пока еще шуточную угрозу.

Что же касается самого лондонского съезда, то Коба видел его значение прежде всего в «фактическом объединении передовых рабочих всей России в единую всероссийскую партию под знаменем революционной социал-демократии». В Лондоне он еще больше убедился в силе большевизма, и в своем определении его он был предельно лаконичен. «Большевизм, — заявил он, — это тактика пролетариев».

Сразу же после съезда в Лондоне состоялось заседание большевистской фракции, на которой было решено укрепить Бакинскую организацию. Оно и понятно: отношения с закавказскими меньшевиками, среди которых было достаточно сынов Израиля, обострялись с каждым днем, и для борьбы с ними нужен был твердый и закаленный партиец...

Не прошло после лондонского съезда и двух недель, как в стране резко обострилась политическая ситуация. Уставшее от демократии правительство поставило точку на конституционных играх и разогнало II Думу. Начался период «столыпинской реакции» и твердой власти. Столыпин шутить не собирался и думал не о «великих потрясениях», а о «великой России». Охранка свирепствовала, и многие видные революционеры оказались в тюрьмах.

Однако Коба и не подумал уходить в тень. От своих людей он узнал, что тифлисская контора Государственного банка получила из Санкт-Петербурга 375 тысяч рублей пятисотрублевыми ассигнациями и 13 июля будет их перевозить.

Случай был удобный, и Коба имел прекрасную возможность порадовать Ленина, хотя сам и не собирался принимать участие в возможной перестрелке. Да и зачем, если у него был Камо со своими подручными. Они обговорили все детали, и на следующий день Тер-Петросян с пятидесятью боевиками появился на Эриванской площади в форме офицера. Около одиннадцати часов показались два экипажа, в одном из которых находился кассир с деньгами, в другом — четыре вооруженных солдата. Экипажи сопровождали пятьдесят казаков.