Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Лишний раз упомянутый случай доказывает и то, насколько бездумны были в своем слепом поклонении вождю те же Молотов и Маленков. На первом месте для них стояло не порученное им дело, а то, как смотрел на это дело сам Сталин. И как это ни печально, подобных беликовых со своим убогим лозунгом «как бы чего не случилось» в окружении Сталина хватало...
Операция «Багратион» была проведена блестяще. Противник в беспорядке отступал, оставив в кольце под Минском стопятитысячную группировку. И теперь надо было думать о том, как лучше превратить операцию в Белоруссии в наступление по всему фронту.
Этот вопрос решался на даче Сталина, и все присутствовавшие на совещании сошлись в едином мнении, что Германия истощена и уже не имеет ни людских, ни материальных
— И именно поэтому, — сказал Сталин Жукову, — наши войска не только могут дойти до Вислы, но и должны захватить хорошие плацдармы за ней, чтобы обеспечить дальнейшие наступательные операции на Берлинском стратегическом направлении. Что же касается 1-й Польской армии, то ее надо нацеливать на Варшаву... Немцы, — после небольшой паузы добавил он, — будут драться за Восточную Пруссию до конца, и мы можем там застрять. Надо скорее очистить от них Украину и восточную часть Польши. Это очень важно с политической точки зрения...
20 июля войска Рокоссовского форсировали Западный Буг, и начались кровопролитные бои за освобождение Польши. 2 августа в Варшаве вспыхнуло восстание, однако, к великому огорчению самого Рокоссовского, он ничем не мог помочь восставшим в освобождении города своей юности. У него для этого просто не было сил.
Что же касается Сталина, то он, как и всегда, усомнился в донесениях разведки о восстании в Варшаве. «Я, — писал он Черчиллю, — не представляю, как подобные отряды (речь шла о поляках-эмигрантах. — Прим. авт.) могут взять Варшаву, на оборону которой немцы выставили четыре танковые дивизии, в том числе дивизию «Герман Геринг». И тем не менее советское командование не собиралось пускать дело на самотек и отдавать Варшаву, а вместе с ней и всю Польшу, «каким-то там частям Крайовой армии». Поскольку это могло закончиться для Сталина самым нежелательным образом.
В отличие от всех других восточноевропейских стран, на территории которых претендовал Сталин, только поляки воевали с немцами и не сотрудничали с ними, а в 1941 году, уже сражаясь с ними как союзники Англии, а затем и американцев, заключили с Советским Союзом договор о дружбе и сотрудничестве. Однако для Сталина ровным счетом все эти заслуги ничего не значили. У него был свой расчет на Польшу, которую он хотел видеть не только сильным государством, но и своеобразным гарантом от возрождения германской угрозы, а заодно и щитом, если такая опасность все же возникнет.
Для претворения своих планов в жизнь он порвал отношения с находившимся в Лондоне польским эмигрантским правительством и отказался признать руководимую последним польскую внутреннюю армию (Армию Крайову). Хотя не мог не знать, что именно она являла собой гораздо более мощную силу, нежели любое другое движение Сопротивления в Европе (за исключением, возможно, только Югославии).
Но Сталин не был бы Сталиным, если бы ограничился только одним отрицанием «какой-то там армии» и не попытался с помощью партизан бороться с нею. Оно и понятно, в Польше могла быть только одна армия — организованная и руководимая им самим. И как только советские войска освобождали какую-то часть польской территории, чекисты тут же арестовывали всех тех, кто отказывался признавать «восстановленную» советскую власть. Само собой разумеется, что под эту категорию попадали все те, кто так или иначе был не угоден Сталину.
Но были и те, кто охотно шел на сотрудничество с кремлевским владыкой, и именно из таких людей был создан Польский комитет национального освобождения в Люблине. Его члены были привезены в Москву и там в присутствии самого Сталина, Молотова и Жукова подписали соглашение с ним. Ну а чтобы рассеять все недоразумения по этому поводу, Сталин охотно объяснил с подозрением относившемуся к подобным деяниям Черчиллю причину такого поведения. «Мы, — писал он ему, — не хотим учреждать на польской земле собственной администрации и не будем этого делать». При этом он добавлял,
что советское правительство «вошло в контакт» с люблинским комитетом, который мог бы формировать «ядро временного польского правительства, составленного из демократических сил».Но в то же время Сталин не мог не знать, насколько сильны были в Польше антирусские настроения. О чем он перед началом советско-польской войны сам предупреждал Ленина. И ничего удивительного в этих настроениях не было. Более чем столетнее царское правление и жесточайшие испытания, выпавшие на долю поляков сначала в 1920-м, а потом и в 1939-1941 годах сделали все, чтобы те относились к своим восточным соседям с не меньшей ненавистью, нежели к тем же немцам.
Уничтожив за годы оккупации все неугодные ему кадры, Сталин не имел никакого желания допустить теперь к власти в Польше то самое эмигрантское правительство, которое он считал ни на что не годными остатками старого руководства. В то время как тот же Черчилль спал и видел в Варшаве именно тех самых эмигрантов, которых он пригрел у себя в Лондоне. И уж кто-кто, а он прекрасно понимал, что Сталин сделает все, чтобы не допустить эмигрантов к власти и создать подконтрольное ему правительство. Понимал он и то, что именно Польше предстояло стать моделью того государства-сателлита, которое будет позднее образцом для послевоенной Европы.
Не сомневались в этом и польские эмигранты, у которых была, по сути дела, только одна альтернатива: поднять восстание в Варшаве, изгнать из нее немцев и обосноваться в ней до прихода русских.
Воспользовавшись растерянностью немцев, повстанцы сумели в первые четыре дня захватить пригороды Варшавы. Но после того как пришедшие в себя немцы подтянули значительные силы, повстанцы перешли к обороне. И теперь помочь им могла только Красная Армия. Но Сталин не спешил с помощью и в ответ на все просьбы Черчилля и прилетавшего специально в Москву премьер-министра эмигрантского польского правительства Миколайчика продолжал говорить о раздутых самими поляками и разведкой масштабах восстания.
Да и как могло быть иначе, если он не верил в его успех с самого начала. Однако оправдался тем, что из-за сильного сопротивления немцев Рокоссовский не смог взять Варшаву к 6 августа, как планировалось Ставкой. А когда его попросили доставить восставшим на самолетах вооружение и боеприпасы, он обещал «сделать все возможное».
И не сделал. Ответил отказом и на все просьбы Черчилля и Рузвельта разрешить посадку английским и американским бомбардировщикам, которые летали из Бриндзи и с Запада, заявив, что варшавское восстание «было безрассудной авантюрой, вызвавшей бесполезные жертвы... и советское командование приняло решение открыто снять с себя какую-либо ответственность за варшавскую авантюру».
Это прозвучало, конечно же, странно. И, разумеется, ни Черчилль, ни Рузвельт не поверили в то, что уложившего в землю не один миллион русских солдат Сталина волновали «бесполезные жертвы». Да и как можно было называть авантюрой борьбу польских патриотов с оккупировавшими их землю фашистами? «Мы, — писали они, — озабочены мировым общественным мнением, если антинацисты в Варшаве окажутся фактически брошены на произвол судьбы. Мы выражаем надежду, что вы немедленно забросите польским патриотам Варшавы продовольствие и боеприпасы или согласитесь помочь нашим самолетам сделать это очень быстро». Однако Сталин даже не ответил на этот крик отчаяния. «Рано или поздно, — заявил он в своем кругу, — правда о группе преступников, затеявших варшавскую авантюру ради захвата власти, станет известна всем».
И здесь он проговаривался, объясняя настоящую причину своего поисти-не буддистского недеяния. Он даже не сомневался, что в Варшаве речь шла не только об освобождении столицы Польши, но и о создании в ней новой власти, если бы польская столица на самом деле оказалась в руках восставших. Как и во всей Восточной Европе, в послевоенной Польше могла быть только одна власть — сталинская! И все те, кто так или иначе замахивался на нее (неважно под какими лозунгами), мгновенно превращались в его глазах в преступников.