Сталин

О догматизме сталинского мышления я уже говорил раньше. Меня интересует догматизм как один из устоев сталинизма, его важнейший атрибут, способный постепенно завести обществоведение, а затем и общество в теоретический и духовный тупик. Сталин обладал огромной способностью омертвлять те или иные положения теории и превращать их в мумии застывшей, искаженной истины. В этом он был непревзойденный мастер.

Например, Сталин где только мог пропагандировал свое понимание «окончательной победы социализма». Используя ленинские идеи о наличии всего необходимого для построения социализма в нашей стране, Сталин в своем труде «К вопросам ленинизма» неоднократно цитировал «модификации» своих определений. Наконец, он привел основную дефиницию: «Окончательная победа социализма есть полная гарантия от попыток интервенции, а значит, и реставрации, ибо сколько-нибудь серьезная попытка реставрации может иметь место лишь при серьезной поддержке извне, лишь при поддержке международного капитала». Но чтобы показать абсолютную верность, безошибочность собственной формулы, Сталину нужно было продемонстрировать, насколько неверно понимают этот вопрос его оппоненты. Для этого он процитировал Зиновьева: «Под окончательной победой социализма следует понимать, по крайней мере: 1) уничтожение классов и, стало быть, 2) упразднение диктатуры одного класса, в данном случае диктатуры пролетариата… Чтобы еще точнее уяснить себе, как стоит вопрос у нас в СССР в 1925 году, надо различать две вещи: 1) обеспеченная возможность строить социализм, – такая возможность строить социализм вполне, разумеется, может мыслиться и в рамках одной страны, и 2) окончательное построение и упрочение социализма, т. е. осуществление социалистического строя, социалистического общества».

Все последующие рассуждения Сталина посвящены попытке доказать, что Зиновьев – маловер и капитулянт. Сталину могли бы позавидовать схоласты в его изощренности выискивать слабые места, не отвечающие его ортодоксии. В свое время средневековый теолог Фома Аквинский видел одну из главных проблем познания в том, совершается ли божественная деятельность на основе свободы воли Бога или в основе этой деятельности лежит божественный разум, которому подчинена и его воля. Схоласты могли десятилетиями спорить, что выше: внутренний «свет разума» или «свет благодати» и Священного Писания. Сталин не опускался до выявления таких «мелочей»; он искал всех тех, кто не верит в построение социализма. Но поскольку никто не выступал против его создания и не возражал в принципе против этой возможности, для генсека особую важность приобретали оттенки, нюансы, тонкости. И здесь Сталин проявлял всю изощренность и в то же время догматичность своего ума. Заострение внимания на грехах оппозиционеров – Сталин это заметил – всегда производило впечатление на слушателей и читателей. Сталин в данном случае это и сделал:

– Строительство на авось, без перспективы, строительство социализма при невозможности построить социалистическое общество – такова позиция Зиновьева. Но это ведь издевка над вопросом, а не разрешение вопроса!

Но читатель может убедиться, что Зиновьев высказывал лишь сомнения, от которых, впрочем, скоро освободился. Он слишком увязывал судьбы русской революции с международными делами; это и понятно, ведь он был председателем Исполкома Коминтерна!

– Капитуляция перед капиталистическими элементами нашего хозяйства, – распалялся дальше Сталин, – вот куда приводит внутренняя логика аргументации Зиновьева.

Но ничего подобного Григорий Евсеевич и не думал говорить! Он просто говорил о возможности как потенции и ее противоположности. Однако Сталин пошел еще дальше:

– Не надо было брать власть в октябре 1917 года – вот к какому выводу приходит внутренняя логика аргументации Зиновьева, – резюмировал Сталин.

Партия критиковала «новую оппозицию» за ряд нетрадиционных выводов, но это не давало оснований для того, чтобы Сталин поставил Зиновьева (а заодно и его сотоварищей) по другую сторону политической баррикады. Сталин не мог (и не хотел) понять, что многие неточные, а порой и ошибочные высказывания делались в пылу полемики, яростного спора и диктовались желанием Зиновьева раздуть затухающий пожар мировой революции. Да, Зиновьев, целиком отдаваясь работе в Коминтерне, часто абсолютизировал свои оценки. Для Сталина же эти «вывихи» были не просто объектом товарищеской критики, а поводом для того, чтобы «бить», «громить», «ликвидировать».

Несогласие с теоретическими установками Сталина уже в середине 20-х годов квалифицировалось как «враждебное отступление» от марксизма. В последующем даже намек на несогласие с диктатором кончался трагически. Это можно расценить как теоретическое диктаторство; впрочем, еще Ницше назвал таких людей «тиранами духа». В одной его работе приводятся довольно любопытные размышления по этому поводу. «Тираны духа» осуществляют насилие, писал Ницше, «верою в то, что человек обладает истиною, но вместе с тем никогда еще не проявлялись с такой силою свойственные подобной вере жестокость, своеволие, деспотизм и злоба».

Сталинский догматизм, наложивший свою диктаторскую печать на общественную мысль, был воинственным, упорствующим, беспощадным. Ему помогали в этом его идеологические оруженосцы Жданов, Суслов, Поспелов, Митин, другие «рыцари» догматизма. Особую изощренность в этом деле проявлял М.А. Суслов, настоящий идеологический инквизитор, который сумел и после Сталина на долгие годы сохранить теоретические исследования в состоянии застоя. Опуская везде свой идеологический шлагбаум, консервируя сталинизм, Суслов являлся генератором дуализма, теоретического лицемерия. Выступая, например, на Всесоюзном совещании заведующих кафедрами общественных наук (1962 г.), секретарь ЦК Суслов провозглашал: «Догматизм – наиболее опасная форма отрыва теории от практики. Под личиной мнимой верности марксизму-ленинизму догматизм, левый оппортунизм наносят большой вред революционной теории и практике, социализму. Попытки укрыться от жизни под ворохом цитат означают неумение или нежелание оценить новую историческую обстановку, творчески применять и развивать в новых, изменяющихся условиях великие принципы марксизма-ленинизма». Такие выученики Сталина, как Суслов, были мастерами мимикрии; безжалостно изгоняя живую мысль, новаторство, попытки осмыслить новые процессы, они прикрывали свое догматическое ретроградство реверансами в сторону диалектики, «живой души марксизма».

Превращая истины в мумии, сталинизм утвердил и такую черту догматизма, как выборочность использования тех или иных положений марксизма. Сама теория научного социализма, работы основоположников марксизма-ленинизма, их выводы подвержены критическому испытанию временем, как и любая теория. Ведь еще К. Маркс говорил: «Мы выступаем перед миром не как доктринеры с готовым новым принципом: тут истина, на колени перед ней!» Многие положения, сформулированные классиками, должны рассматриваться лишь применительно к своему времени. Это естественно. Но даже те выводы, которые могут устареть или быть неадекватными нашему сегодняшнему пониманию, мы можем изучать и знать. Ведь сейчас никому не придет в голову запретить печатать те работы, где говорится, допустим, о диктатуре пролетариата. Однако Сталин лично определял, что можно, а что нельзя публиковать из теоретического наследия основоположников марксизма. В фонде Сталина есть много записок с просьбами разрешить предать гласности то или иное письмо Ленина, фрагмент рукописи Маркса или Энгельса. Вот примеры. В июне 1939 года к Сталину обращается М.Б. Митин – директор Института Маркса – Энгельса – Ленина: «Прошу разрешить в очередном номере «Большевика» публикацию двух прилагаемых при сем писем В.И. Ленина к Инессе Арманд». Резолюция предельно лаконична: «Не возр. Ст.» .

Но институт не всегда получал такое разрешение. Жданов, Митин и Поспелов представили Сталину статью Энгельса «О внешней политике русского царизма», засомневавшись в целесообразности ее публикации. «Вождь» внимательно изучил написанное Энгельсом и сделал на полях пометки следующего содержания: «завоевательные мерзости – не монополия русских царей»; «переоценка роли внешней политики России»; Энгельс, «атакуя внешнюю политику царизма, решил лишить ее всякого доверия в глазах общественного мнения Европы». Затем сделал общее резюмирующее заключение: «Стоит ли после всего сказанного печатать статью Энгельса в нашем боевом органе, в «Большевике», как статью руководящую во всех случаях, или статью глубоко поучительную, ибо ясно, что напечатать ее в «Большевике» – значит дать ей молчаливо такую именно рекомендацию. Я думаю, что не стоит. И. Сталин. 15.VII. 1940 г.».

Поэтому неудивительно, что целый ряд ленинских документов не публиковался и не публикуется в течение десятилетий. Сталин до конца своих дней держал «взаперти» многие ленинские мысли и идеи. Догматизм признает лишь то, что прямо подтверждает его положения, и отвергает то, что противостоит ему. Это видел еще Гегель: догматизм, писал он, «в более узком смысле состоит в том, что удерживаются односторонние рассудочные определения и исключаются противоположные определения». Даже «левые фразы», к которым часто любил прибегать Сталин, не могли скрыть его линию на консервацию нужных ему теоретических положений марксизма и умолчание тех, которые ему казались сомнительными. Это естественно для догматического мышления: ведь оно всегда считает себя безгрешным.

Подлинной энциклопедией догматизма, сборником мумий полуистин и антиистин стал пресловутый учебник «История Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Краткий курс», вышедший более чем 300 изданиями тиражом около 43 миллионов экземпляров! Этот сборник догматов-мумий стал таким же обязательным для взрослого населения страны, как Коран для мусульманских фундаменталистов. Однако историей уже давно доказано, что сознание является самой независимой от власти сферой. Ереси, сомнения, инакодумство рождаются в значительной мере в результате насилия над сознанием, попыток жестко управлять им или держать в заточении.

В 1891 году знаменитый (но по воле Сталина надолго вычеркнутый из истории отечественной общественной мысли) философ B.C. Соловьев опубликовал статью с красноречивым названием «Руководящие мысли…». В ней он подверг научной критике статьи профессора Петербургского университета Н.И. Кареева, напечатанные в сборнике «Историческое обозрение». Кареев пытался указать историкам не только, как следует писать историю, как ее изучать , но и как понимать . Соловьев с присущим ему интеллектуальным изяществом показал несостоятельность притязаний автора давать рекомендации, как понимать прошлое. Но куда Карееву до Сталина! Его «руководящие мысли» становились абсолютно обязательными для всех, по крайней мере на словах! Отмечу при этом, что подавляющая часть населения имела уже столь деформированное сознание, что слепо верила «вождю»: понимать историю могли только по-сталински.