Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня

– «Конрад» слушает. Приём.

– Ты вновь втравил меня в свою игру, «Конрад»? – Отто с порога узнал голос Старины Хубе, он не обещал ничего доброго. – Раньше ты считал меня дураком. Так вот напоминаю: Я следу за каждым твоим шагом…И жду решительных действий. До общевойсковой операции осталось не более получаса. Приём.

– Яволь, экселенс. Мой «зверинец» в полном порядке. Приём.

– Вы должны быть готовы к боевым потерям.

– Я готов, «Адлер».

– В случае удачи, вас ждёт награда, «Конрад». А когда есть почёт и деньги…время и опасность не играет роли, мой мальчик. Приём.

– «Адлер», сколько раз я могу пользоваться этим счётом?

– Пока не кончится предел моего терпения. Приём.

– Как я узнаю об этом, экселенс? – фон Дитц задержал взгляд на сочном огоньке индикатора.

– Если он переиграет вас, «Конрад», и на сей раз…Вы знаете о ком я говорю… Вам лучше, дружище, влепить себе пулю в лоб. Вести из Берлина, увы, не радуют.

– Что ещё?

– В случае проигрыша, нам всем оторвут погоны и головы тоже..

– О, вы сама доброта, chef. А не пошли бы эти умники из Берлина, куда подальше…Здесь, на фронте, мы проливаем кровь и отстаиваем честь Рейха, а не занимаемся шарлатанством за хрустальным шаром…Приём.

– Я процитирую вам лишь известные слова, друг мой: «Главное разоружить противника нравственно. Вот, что первостепенно, сломать их дух.»

– Я знаю вкус сезона, patron. И скорее дам по зубам святому Патрику, чем дам себя провести. Вернее дам ему выиграть в нашей игре.

– Я ещё раз спрашиваю…Вам ясен приказ, «Конрад» Что? Не нравится приказ?

– Приказ не девушка, что бы нравиться.

– Зер гуд. Дельный ответ, «Конрад». С девушками и вправду, случаются недоразумения. Так держать. И да прибудет с вами Бог. Конец связи.

Фон Дитц положил трубку в гнездо аппарата, подмигнул водителю и, тая улыбку, спросил:

– А тебе, приятель, нравится смерть?

Водитель дёрнул кадыком, не зная что ответить начальству.

– Почему нет? – штандартенфюрер открыл дверь броневика и, ставя сапог на землю, сказал: – Зря…Она прекрасна, солдат. Об этом писали великие философы…Ею любовался Александр Македонский, Цезарь, Карл Великий. Наполеон, Бисмарк…Впрочем, тебе это не понять. Воюй честно, живи долго и сыто, солдат.

* * *

– Связь с правым берегом, товарищ политрук. Генерал Березин…Второй раз набирает!.. – громко взывал связист, дёргая в отчаянье губами. – Срочно требует найти комбата Танкаева!

– Не ори! Ищут. Послали за ним! – отрезал Кучменёв, делая финальную затяжку. В его красных от бессонницы глазах, отражалась взлетающая осветительная ракета. Повисла, как оранжевая звезда. Озарила мрачные фасады с чёрными проломами окон, дыры и вмятины от пуль и снарядов. Длинную, за порошенную снегом улицу, которую усыпали обломки шифера и черепки кирпичей, комья мёрзлой земли, вокруг которых лежали свинцовые силуэты убитых, и мертвенно-серые тени хмурого дня. Оранжевая звезда погасла, и всё исчезло в глазах Алексея, стоявшего у амбразуры. За стенами штабного блиндажа тяжёлым басом рванул фугас, косынки пыли-земли-песка просочились сквозь потолочные щели.

– Так, может…всё-таки вы, товарищ капитан? – в руке младшего сержанта Бочкарёва, словно горящая головня, сотрясалась трубка.

– Да нет же, не-ет!..– у меня последних данных, сержант! Мать-перемать…Это что-то с чем-то! Ну, Бочкарёв, ты мне жилы вытянешь…быстрей чем гестапо. Да-ва-ай, сюда!

– Отставить бега! Вольно. Как видишь, жив. Я сам доложу комдиву. – Комбат Танкаев решительно прошёл к столу, взял трубку.

– «Берег», я «Вэтер», как слышите?

– Слышу хорошо. Ну, наконец-то! – голос комдива был строг, но сдержан. – Вот уж воистину «ветер». Тебя трудно найти.

– Слишком многие ищут.

– Не задирай нос, сынок! Как прошла встреча?

– У волка одна песня. В пустую, «Берег». Только врэмя потерял.

– В «пустую» Родину не защищают, понял?

– Так точно.

– Доложи, где находишься? – настроение Семёна Петровича как будто улучшилось.

Магомед Танкаевич продолжал отвечать на его закодированные вопросы. А сам, будто в зеркале, видел отражение своего командующего. Кожа на лице обветренная, шершавая, грубая, в складках тяжёлых морщин. Губы потрескались. Жёсткий взгляд глаз. Голос тоже жёсткий. Улыбка короткая. Разговор скупой и суровый. Вот он – генерал-майор Березин, Герой Советского Союза, герой Сталинградского фронта. Он – такой. И все такие, защитники города на Волге.

Но чуть приглядишься и видишь: грубость эта внешняя, она воспринимается только, как панцирь, как твёрдая скорлупа, защищающая плод ореха. Как сила.

«А сердце нашего советского солдата, – как прежде не раз думалось Магомеду, – на редкость тёплое, светлое. Думается, что на войне у многих оно перековалось, стало чистым даже красивей, чем было. Фашистские солдаты только звереют, сатанеют в битвах. А наш советский человек, защищая судьбу Отечества, борясь за человеческое счастье, становится мудрее, чище, справедливее…Словом, он хорошеет на войне».

– Доложи, где находишься? «Танцплощадка» та же? Сколько «каштанов» у тебя посажено на километр? 50? Мало…С этим в окопах…яиц не высидишь…Понял, чем смогу – помогу. Антоновская «грядка» жива? Не завяла, отлично. Сколько на «клумбе» «гвоздик», а «георгинов»? Н-да, опять не урожай…Чёрт, всё идёт коловертью…Но, ведь, нам ограда не преграда? Нет, закатай губу. Нет! Через не могу – смоги! Твои соседи: «Синица», «Жетон». Те же задачи, тот же приказ! Если дадим слабинку, наши головы полетят к чёртовой матери…

– «Берег», а когда по другому было…Скажи?

– Ты прав, Джигит. Не хочет медведь драть волка…да губу серый теребит в кровь. Ладно, где наша не пропадала?… Вот, вот, – усмехнулся генерал – скажи своим, ободри! Сколько волка не корми, у медведя всё равно больше…А скоро русская зима. Генерал Мороз нам в помощь. Окопались хорошо?

– Можно лучше, да зэмля-камен.

– Ну, дорогой мой, чую, тяжко вам придётся.

– Э-э, кому нынче легко?

– Тоже верно. Держись, Джигит. Стань легендой! Связь каждые полчаса. Позывной тот же.

– Так точно, «Берег».

Комбат машинально передал трубку сержанту. Не замечая никого вокруг, подошёл к амбразуре, в проёме которой был установлен ручной пулемёт ДП и рогатый полевой перископ, скрестил на груди руки.

В эту минуту он испытывал беспокойство и неясную печаль. Не мог забыть разговор с комдивом Березиным, который тепло, по-отечески, назвал его «сыном».

Он не был сентиментальным, но…Это было так важно его огрубевшему, изрубцованному сердцу…Ему лично, боевому командиру, чья жизнь с юных лет, протекавшему среди гарнизонов, учёный, беспросветных казарменных будней, а потом, с фронт, и теперь здесь, в Сталинграде, среди ежедневных кромешных боёв, таила в себе неиссякаемую любовь к жизни, к родному краю – Дагестану, родителям, могилам предков. Таинственную глубину, которая оставалась непознанной, нераскрытой, заслонялась усталостью, ненавистью, непрерывной военной, командирской заботой.